Борьба с пораженческими настроениями в некоторых частях страны иногда доходила до абсурда, когда простых людей арестовывали только за то, что они жаловались на очереди за хлебом. Подобное преступное рвение со стороны местных властей даже подрывало веру людей в победу
[79]
. В 1940 г. литературный критик Сирил Коннолли был арестован военной полицией в гостинице в Оксфорде, потому что «казалось, что он проявляет чрезмерный интерес» к беседе английских офицеров. Его венский паспорт и должность редактора литературного журнала изучали по меньшей мере восемь полицейских, и он был отпущен только после того, как ему удалось доказать, что он посещал Итон и Бейллиол-Колледж в Оксфорде
[80]
. Один житель Лестершира получил два года тюрьмы за то, что сказал в пабе, что «не понимает, как нам удастся выиграть войну». На самом деле не понимал этого и сам премьер-министр, в отчаянии утверждавший в 1940 году, что народ Германии поднимется на восстание, если зима окажется слишком тяжелой.
В середине июня 1940 г., во время Битвы за Францию, обернувшуюся ее поражением, Черчилль обратился к народу по радио со словами: «Мы верим, что в конце концов все будет хорошо». Учитывая, что Гитлер властвовал на европейском континенте от Варшавы до Бреста и от Нарвика до Неаполя, что пакт о ненападении между Германией и Россией все еще действовал, что Италия находилась в состоянии войны с Англией и что нацисты проглотили одиннадцать независимых государств за два года, Черчилль был подобен мистеру Микоберу из романа Чарльза Диккенса «Дэвид Копперфилд», который вопреки всему надеялся, что «все как-нибудь образуется». 18 июня 1940 г., выступая с речью, которая стала известна, как «Звездный час», Черчилль попытался заложить основу для, как он их назвал, «обоснованных надежд на конечную победу».
Но кроме заверений, что премьер-министры доминионов поддержали решение продолжать борьбу и что французы могут продолжить сопротивление – чего они, в общем-то, не сделали, у него не было никаких убедительных доводов в пользу победы, несмотря на всю пылкость его речи. Он утверждал, что в воздушном бою британские летчики превосходят немцев и что США скоро пришлют значительные запасы техники и боеприпасов; но все это, в лучшем случае, гарантировало, что Британии удастся уцелеть, но никак не объясняло, как армия сможет высадиться на континенте, чтобы захватить Берлин, свергнуть Гитлера и победить в войне.
Черчилль даже рассматривал возможность того, что Германия может неожиданно и необъяснимо сдаться, просто уступив высокому боевому духу британцев, как это произошло, по его словам, в 1918 г.: «Во время войны мы не раз задавали себе вопрос: «Как мы придем к победе?» – и никто не мог дать на него точный ответ до тех пор, пока в конце совершенно неожиданно и внезапно наш страшный враг не капитулировал перед нами, а мы так упивались победой, что в своем безумии отбросили прочь ее плоды». Надежда на внезапную утрату Германией боевого духа не могла считаться эффективным планом победы в войне. Черчилль хорошо понимал, что Британская империя не может победить Германию собственными силами; она отчаянно нуждалась в союзниках.
В поисках союзников
Еще до того, как стать премьер-министром, Черчилль надеялся убедить вступить в войну продолжающую колебаться Америку. После обеда с Черчиллем, состоявшегося 5 октября 1939 г., посол Джозеф Кеннеди признавался в своем дневнике: «Я не верю ему. Он почти убедил меня, когда признался, что готов взорвать американское посольство и свалить это на немцев, если это заставило бы Соединенные Штаты вступить в войну». Черчилль раньше, чем кто-либо еще в правительстве военного времени, особенно после падения Франции, понял, что без помощи американцев не обойтись, и стал прилагать значительные усилия к созданию коалиции, еще до вступления на пост премьер-министра, несмотря на противостояние враждебного ко всему английскому американского посла. Кульминацией его предложений Соединенным Штатам стала речь, произнесенная в резиденции лорд-мэра Лондона 20 ноября 1941 г., в которой он пообещал: «В случае, если США вступят в войну с Японией, объявление о вступлении в войну со стороны Великобритании воспоследует через час».
Гитлер, наоборот, полностью недооценивал важность союзов. В этом проявлялась прагматичная сторона его натуры, доказательством чего стал пакт Молотова-Риббентропа, заключенный в августе 1939 г., но он всегда воспринимался только как временная мера. Как он писал в «Моей борьбе»: «Из чисто тактических соображений». Когда, десятью годами ранее, он обсуждал потребность Германии в «жизненном пространстве на Востоке», он говорил: «Это не означает, что я откажусь пройти часть пути вместе с русскими, если это нам поможет. Но сделаю я это только для того, чтобы еще быстрее осуществить наши подлинные цели»
[81]
. Идея оставаться верным условиям договора дольше, чем это ему выгодно, была абсолютно чуждой Гитлеру. Его идеологическая цель – завоевание для Германии жизненного пространства на Востоке – значила куда больше, нежели соображения морального или правового порядка низших существ.
Точно так же как нацисты недооценивали важность союзов, они не испытывали ничего, кроме пренебрежения, к международным соглашениям. Договоры были для них, по непристойному выражению Геринга, «не более, чем туалетной бумагой». Как правило, Гитлер забывал проинформировать союзников о своих следующих шагах. Гитлер не только разорвал договор с Советским Союзом, таким образом развязав войну на двух фронтах; он также не счел нужным сообщить другим своим союзникам, итальянцам и японцам, о планах по осуществлению операции «Барбаросса». К Италии он относился с особенным презрением, как к младшему партнеру, чьи интересы и желания можно с легкостью игнорировать. Об этой стране он выразился так: «Муссолини, может быть, и римлянин, но его народ – итальянцы». Поэтому неудивительно, что Муссолини решил, по его собственным словам, «отплатить Гитлеру той же монетой», когда напал на Грецию всего через три недели после того, как Гитлер предостерег его от этого во время встречи на перевале Бреннер, которая состоялась 4 октября 1940 г. Возможно, это роковым образом сказалось на операции «Барбаросса». Когда наступление Муссолини на Грецию провалилось, Гитлеру пришлось в апреле 1941 г. оккупировать Югославию, чтобы прийти на помощь Италии. Это была еще одна молниеносная кампания, занявшая всего шесть недель, но ее осуществление, возможно, отсрочило вторжение в Советский Союз. Насколько важными были эти шесть весенних недель, стало ясно, когда немецкая армия не смогла дойти до Москвы до наступления русской зимы.
Весной 1941 г. Гитлер также не проинформировал своего другого союзника, Японию, о предстоящем вторжении в Россию. Более того, он намеренно дезинформировал японцев, заявив, что «Россия не подвергнется нападению до тех, пока поддерживает дружеские отношения в соответствии с пактом о ненападении»
[82]
. Если бы прежде, чем начать вторжение, Гитлер посоветовался с японцами, возможно, они бы убедили его в необходимости вторгнуться в Югославию и Россию одновременно. Во время Гражданской войны в России японская армия сражалась в Сибири, и нападение с востока одновременно с вторжением Гитлера на западе могло бы подорвать моральный дух русских. В результате в сентябре 1941 г. японское командование приняло решение отказаться на время от осуществления военных действий против СССР и тремя месяцами позже, не уведомив Германию, отдало приказ о нападении на Перл-Харбор, вынудив, таким образом, Соединенные Штаты вступить в войну. Таким образом, ошибки, допущенные Гитлером в отношениях с союзниками, косвенно способствовали воплощению в жизнь стратегической мечты Черчилля о «Великом союзе» Британской империи, Соединенных Штатов и Советского Союза. Блестящий государственный ум Рузвельта обеспечил принятие неожиданной стратегии «приоритета Европы», после чего судьба Гитлера была решена.
