Впоследствии Чарли заявлял, что она явно преследовала его и он в каком-то смысле слова стал невольной или по крайней мере невинной жертвой честолюбия этой женщины. В 1941 году Чаплину исполнилось 52 года, и назвать его неопытным было никак нельзя. Он мог бы устоять перед попытками сближения, если бы хотел. Однако Чаплин убедил себя, что у Джоан есть способности актрисы, и организовал для нее пробы. Незадолго до этого он приобрел права на экранизацию пьесы Артура Копита «Призрак и действительность» (Shadow and Substance) и теперь видел Джоан в роли главной героини. К концу 1941-го с мисс Берри заключили контракт. «Я могу сделать вывод, что у тебя есть талант, – говорил ей Чаплин, – просто поговорив с тобой». Они условились, что Берри будет посещать актерские курсы.
По словам Джоан, на близкие отношения с Чаплином она согласилась только после этого. До того их отношения ограничивались тем, что Чаплин, как сказала Джоан, ее лапал и тискал. Все остальное произошло в доме Чаплина, и, по словам Берри, своим успехом он был обязан собственному таланту убеждать. Она также отмечала, что Чарли очень гордился своими успехами у женщин в этом смысле.
Как-то раз они на яхте Чаплина отправились на уик-энд на остров Каталина. Там Берри и заявила, что любит его. Чарли, между тем, уже говорил ей, что с его стороны не может быть речи о любви. Он хотел заняться сценарием к фильму по пьесе «Призрак и действительность», но никак не мог сосредоточиться. В книге «Моя биография» Чаплин вспоминает, как Берри приезжала в своей машине, у нее был «кадиллак», пьяная, ночью, и ему приходилось будить шофера, чтобы тот отвез ее домой. Однажды Джоан разбила свой автомобиль на подъездной дорожке к его дому. В конце концов Чаплин перестал открывать ей дверь. Тогда она начала бить стекла.
Чарли узнал, что Джоан не посещает актерские курсы, которые он оплачивал. Он сказал ей об этом, и девушка ответила, что не собирается становиться актрисой. И вообще ей нужны 5 тысяч долларов, чтобы вместе с матерью вернуться в Нью-Йорк. Получив деньги, она разорвет контракт. Чаплин, теперь считавший ее неуравновешенной и даже опасной, согласился. Сама Берри рассказывала совсем другую историю. К тому времени выяснилось, что она беременна. Чарли договорился с врачом в Нью-Йорке, чтобы ей сделали аборт, хотя в то время это было запрещено законом. Именно поэтому она поехала в Нью-Йорк. Но, прибыв на место, Берри передумала.
Через несколько недель она вернулась в Беверли-Хиллс и сказала, что решила оставить ребенка. Берри вспоминала, как Чаплин кричал ей: «Ради всего святого, ты должна что-то с этим сделать!» Он позвонил Тиму Дюрану, и тот сумел договориться об аборте в Лос-Анджелесе. Берри рассказывала интервьюеру, что хотела оставить все как есть и родить ребенка, а Чаплин и Дюран заставляли ее согласиться на операцию. В конечном счете они сумели это сделать.
Свои политические взгляды, завесу над которыми Чаплин приоткрыл в «Великом диктаторе», он теперь стал высказывать публично, уже более ясно и определенно. Весной 1942 года Чарли предложили выступить в Сан-Франциско на митинге, организованном комитетом помощи СССР в войне. Он всегда волновался, обращаясь к толпе, но в данном случае воодушевление помогло побороть страх. Свою речь перед 9-тысячной аудиторией Чаплин начал обращением: «Товарищи!», и зал разразился бурными криками. Как раз в это время был заключен англо-советский договор, устанавливавший военное и политическое сотрудничество между Британской империей и Советским Союзом.
Когда крики утихли, Чаплин прибавил: «Именно так я и хотел сказать – товарищи! Надеюсь, что сегодня в этом зале много русских, и, зная, как сражаются и умирают в эту минуту ваши соотечественники, я считаю за высокую честь для себя назвать вас товарищами». Он не остановился перед критикой соотечественников, заявив: «Мне говорили, что у союзников на севере Ирландии томятся без дела два миллиона солдат, в то время как русские одни противостоят двумстам дивизиям нацистов». Закончил свою речь Чаплин призывом отправить президенту Рузвельту 10 тысяч телеграмм с требованием открыть в Европе, в западной части континента, второй фронт против немцев, чтобы ослабить давление Гитлера на Советский Союз.
После другой речи на эту же тему, произнесенной в Лос-Андже-лесе, аудитория запела, прославляя победы Красной армии. Чаплину начинала нравиться роль публичного оратора – она тешила его самолюбие и позволяла проявлять актерские способности.
Два месяца спустя ему предложили обратиться по радио к профсоюзному митингу на Мэдисон-сквер-гарден в Нью-Йорке. Рассказывали, что огромная толпа, которую заранее предупредили, чтобы не прерывала оратора аплодисментами, затихла и вслушивалась в каждое его слово. Чаплин снова призвал открыть второй фронт и заявил, что союзники должны стремиться к победе весной 1943 года. «Рабочие на заводах, фермеры на полях, граждане мира, давайте работать и сражаться ради этой цели!» – призвал он.
По сути, Чаплин еще раз пересказал суть своей финальной речи в «Великом диктаторе». Возможно, публичные выступления стали для него продолжением роли, сыгранной в фильме. Другими словами, он по-прежнему лицедействовал. Дуглас Фэрбенкс-младший считал, что та речь на Мэдисон-сквер-гарден была трагедией Чаплина и его жутким позором.
Осенью того же года Чарли принял предложение выступить на собрании «Артисты за победу в войне» в Carnegie Hall в Нью-Йорке, в котором участвовали такие знаменитости, как Орсон Уэллс и Перл Бак. В своей речи Чаплин отверг опасения, что после войны коммунистическая система распространится на весь мир, и заявил о собственной непритязательности. «Я могу, – сказал он, – жить на двадцать пять тысяч долларов в год». В это верилось с трудом.
Чаплин написал приветствие митингу «Да здравствует наш советский союзник», который проводился в Чикаго, а затем выступил в Нью-Йорке на благотворительном ужине «Искусство для России», где в своей речи объявил гостям, что «русские чистки» были замечательной вещью, и прибавил: «…этими чистками коммунисты избавились от своих квислингов и лавалей… единственные люди, которые выступают против коммунизма и которые используют его в качестве пугала, – это нацистские агенты в этой стране». Старший сын Чаплина вспоминал, что в тот период в некоторых кругах отца принимали уже не так радушно, как раньше. Его больше не приглашали на уик-энд в загородные дома богатых и знаменитых американцев.
Чаплин произнес речь, которую должны были передать по радио в СССР, и записал другую – для английской аудитории, в которой сказал: «Я помню улицы Ламбета, Нью-Кат и Ламбет-уок, Воксхолл-роуд. Это были жестокие улицы, и никто не может сказать, что они вымощены золотом. Но люди, которые там жили, были сделаны из благородного металла».
В конце 1942 года журналист Вествуд Пеглер заметил: «Недавно Чаплин сказал, что он настроен прокоммунистически, а это значит, что антиамерикански». Пеглер обвинил Чаплина в том, что тот скрывал свои политические взгляды, пока не заработал достаточно денег, чтобы защитить собственные коммерческие интересы. Журналист задал вопрос, на который через несколько лет Чаплину все-таки пришлось ответить, причем не частному лицу, а более чем серьезной структуре: «Как и многие американцы, я хотел бы знать, почему Чарли Чаплину позволили больше сорока лет жить в Америке, не принимая гражданства?»
