Генерал М. В. Алексеев.
Возникала кризисная ситуация.
В конце мая Колчак расформировал команды линейных кораблей «Синоп» и «Три Святителя», направив наиболее революционно настроенных матросов на транспортную флотилию, выделенную для обслуживания Румынского фронта. Другие корабли с ненадежными командами приказал чаще выводить в море под видом оперативной необходимости. На флоте поднялась волна протестов. Воспользовавшись моментом, команда «Жаркого» добилась постановления делегатского собрания об отмене вывода своего корабля из строя. Командующий донес об этом военному и морскому министру. Керенский вместо категорического приказа ответил осторожной телеграммой: «Полагал бы правильным миноносцу «Жаркий» окончить кампанию». Право окончательного решения вопроса предоставлялось командующему. Тот приказал «Жаркому» окончить кампанию в 0 часов 6 июня, для установления виновных назначить следственную комиссию.
Возмутившая матросов санкция Колчака совпала с раскрытием большевиками «контрреволюционного заговора» офицерской организации «Союз офицеров». Заговорщики, по версии большевиков, намеревались разгромить флотские и армейские демократические органы и расправиться с их руководителями. На Черноморском флоте вспыхнул настоящий бунт. Повсеместно возникали бурные митинги и собрания. Колчак бывал на некоторых из них, убеждал команды, что это провокация, что офицерам, как и матросам, разрешено иметь свои открытые союзы, на заседаниях которых может присутствовать любой и каждый. Но матросы не унимались. Они не слушали больше Колчака, который стал казаться им виновником почти всех острых конфликтов на флоте. На кораблях, батареях и в армейских частях участники митингов и собраний требовали разоружения командного состава.
Александр Васильевич выступил на митинге с изложением своих взглядов на происходившее:
– Меня обвиняют во всех смертных грехах. Говорят, что я умышленно ослабил флот тем, что вывел из кампании эсминец «Жаркий» и перетасовал экипажи на некоторых кораблях. Я считаю, что лучше совсем не иметь на флоте такого эсминца, чем иметь его с небоеспособной командой, не признающей ни воинской дисциплины, ни своих офицеров, ни даже командующего. То же касается и части команд «Синопа» и броненосца «Три Святителя», где некоторые матросы в ущерб своей службе занимались политической болтовней. Ну а ослаблять флот, надеюсь, все понимают, прежде всего не в интересах командующего; это все равно что рубить сук под собой. – Колчак закончил, словно оборвал свое выступление, вышел со двора, сел в автомобиль и уехал. А митинг продолжался. Один за другим выступали ораторы с горячими речами, и редко кто из них не требовал ареста Колчака и начальника штаба Смирнова.
На следующий день, 6 июня, Севастопольский Совет под давлением судовых комитетов созвал экстренное собрание делегатов от кораблей и частей. Рассматривали, по существу, два вопроса: разоружение офицеров и вынесение решения в отношении командующего флотом и начальника его штаба. После бурных дебатов постановили: личное оружие у офицеров отобрать, произвести обыски у них на квартирах; адмирала Колчака и капитана 1 ранга Смирнова от занимаемых постов отстранить, для принятия от них дел образовать комиссию из 10 человек, вопрос же ареста смещенных лиц рассмотреть на судовых комитетах.
Еще до этого собрания Колчак приказал всем офицерам флота и гарнизона во избежание кровопролития не оказывать сопротивления в случае требования у них матросами и солдатами оружия и добровольно сдавать его. Несколько офицеров, посчитавших себя оскорбленными, застрелились, для большинства же командного состава акция со сдачей оружия прошла без эксцессов. Как только Колчаку стало известно о снятии его с должности командующего флотом, он тотчас велел собрать на верхней палубе броненосца «Георгий Победоносец» еще верную ему команду. К ней вице-адмирал вышел при револьвере и золотой сабле. Он стал возле портика трапа, по которому поднялся, и обратился к собравшимся:
– Братцы матросы! То, что сейчас происходит на флоте, я нахожу бессмыслицей. Офицеров огульно обвиняют в каком-то контрреволюционном заговоре. Я такого заговора не знаю, а если бы знал, то никакого выступления офицеров не допустил бы, поскольку в такое тяжелое время это приблизило бы наш флот к полной гибели. Теперь офицеры разоружены и рассеяны по кораблям небольшими группами. Я подчиняюсь постановлению демократических органов и тоже сдаю свое личное оружие.
Адмирал расстегнул поясной ремень, снял с него кобуру с револьвером и отдал ближайшему молодому матросу. Смущенный парень принял оружие и, чуть помешкав, передал его соседу, тот дальше, и так адмиральский револьвер пошел по рукам, пока не исчез из виду. Колчак вынул из ножен саблю, поцеловал ее и тут же, на глазах изумленных матросов, переломил через колено и обломки выбросил в море.
– Море меня наградило, – сказал он, – морю я и возвращаю награду. – За борт полетели и ножны с портупеей. – А теперь я заявляю вам, что весь этот постыдный акт с разоружением я прежде всего расцениваю как оскорбление, нанесенное мне лично, и потому я командовать флотом больше не желаю. Об этом немедленно же доложу правительству.
Революционные солдаты на улице Петрограда.
Колчак резко повернулся и исчез в портике трапа, оставив в недоумении обескураженных матросов. Вечером на броненосец «Георгий Победоносец» к нему пришли представители Севастопольского Совета, заявили ему, что постановлением делегатского собрания он снят с должности командующего флотом, и предложили ему передать командование старшему флагману, а им сдать все секретные и служебные документы. Колчак отдал представителям Совета ключи от сейфа, бюро и шкафа.
– Теперь, – сказал он, – я больше ни за что не отвечаю. Так и сообщу правительству.
С отъездом вице-адмирала Колчака в Петроград фактически оборвалась его служба на флоте, которому он отдал почти 30 лет своей жизни.
Итак, чуть больше года пробыла Софья Федоровна на Олимпе своей судьбы – адмиральшей, женой командующего Черноморским флотом, первой дамой Севастополя. В Севастополе она не барствовала – организовала санаторий для нижних чинов, возглавила городской имени Наследника Цесаревича дамский кружок помощи больным и раненым воинам.
А муж если не уходил в боевые походы, то до полуночи засиживался в штабе. Черноморский флот под его водительством господствовал на театре военных действий.
«Прошло три месяца нашей разлуки, – писала она ему, – должно быть, столько же придется прожить врозь, а там опять увидимся, даст Бог… Несмотря на невзгоды житейские, я думаю, в конце концов обживемся и хоть старость счастливую будем иметь, а пока же жизнь – борьба и труд, для тебя особенно…»
Последний раз она обняла мужа на перроне севастопольского вокзала. В мае 1917 года Колчак уезжал в служебную командировку в Петроград. Никто не знает, что сказала она ему на прощание. Хорошо известно, что сказал он в своем последнем слове перед расстрелом: «Передайте жене в Париж, что я благословляю сына». Из Иркутска эти слова и в самом деле достигли Парижа… Она умела встречать. Она умела провожать. Она умела ждать.
