…Когда в ХIII веке мир узнал о готическом письме, преобразовавшем тюркские глаголицы в немецкие буквы, никто не спросил, зачем и кому понадобилась эта реформа? Промолчали. Промолчали, чтобы потом заявить, мол, появлению поэзии и рифмы мир обязан «германцам».
А почему им? Средний Восток и Индия узнали о поэзии и рифме еще до новой эры, то есть до появления германцев в Европе. Между прочим, слово «руна», которое европейцы теперь переводят как «тайна», в древнем тюркском языке означало «вырезанный знак» — «урун». Вырезанный на камне или на дереве. Было у них и другое слово того же смысла — «буккат» (тайна, скрытая сущность). Те письмена, оставленные Великим переселением народов, и встречаются в Европе, от Скандинавии до Испании.
Сколько же необъясненных «почему» таит история… Они всюду.
О католичестве, без латыни
В раннем Средневековье в Европе выделялись две страны, где творили политику, — Дешт-и-Кипчак и Восточная империя (Византия). Других не было, другие — вассалы.
Конечно, то разделение очень условно, ставить рядом их трудно. Ведь Византия платила дань Дешт-и-Кипчаку, едва ли не на половину состояла из тюрков, которые уверенно чувствовали себя в армейской, государственной, духовной ее жизни. Тем не менее эти две страны в IV веке начинали события, они диктовали условия в политике, определяли баланс сил на Евразийском континенте. Так повелось с 312 года, со дня сокрушительного поражения Рима и гибели его императора Максенция, тогда Восточная империя и вышла в лидеры.
Роковой год. Он подвел черту античной эпохе, а с ней и правлению всех римских императоров, которые тиранили античный мир. Теперь все становилось другим, не Рим произносил последнее слово в политике Запада — Константинополь, которого в 312 году еще не было и которому предстояло появиться как альтернативе античности.
Дешт-и-Кипчак и Византия между собой не конфликтовали, однако и надежного союза не получалось. В сущности, делить было нечего, а трения возникали, и не раз, что объяснялось только одним: к штурвалу политики и там, и там прикладывали руки тюрки, желавшие стать европейцами. Одни стояли на стороне Востока, другие — Запада, но цели и у тех, и у тех были одинаковые: поместья, подходы к ним. Вернее, «укоренение» в Европе, климат которой мягче и благоприятнее, чем в суровой азиатской степи.
Они желали стать европейцами и поступали так, как принято в Европе.
Ту, очень важную, особенность времени надо почувствовать и принять как еще одну грань Великого переселения народов. А приняв, открыть для себя неожиданное: в IV–V веках воевали не греки, «греческие» тюрки. Показывая себя в междоусобицах, возмущавших Византию, они боролись друг с другом за жизненное пространство на Западе. Отвоевывали себе, своему роду, своей орде место под солнцем нарождающейся страны — своей новой родины. Этим объяснялись и внимание Константинополя к Ближнему Востоку, и рост там «греческих» поселений, в которых говорили по-тюркски.
Византии важно было принять и расселить новых людей, закрепить их за собой. Она готова была идти на любые условия. Великое переселение народов как бы входило в свою заключительную фазу — континент был покорен, и волны людской реки, не находя иного применения, начали утверждение новой империи, Византийской… Одна волна словно гасила другую. Или, наоборот, усиливала ее?
Внешне казалось, что два геополитических партнера (Дешт-и-Кипчак и Византия) делили место рухнувшего Рима, его пространство, однако при детальном рассмотрении ситуация выглядела иначе — масштаб событий был куда шире. Без осознания того, что Византия — это сплав эллинского и тюркского, понять иные события, случившиеся тогда, вряд ли возможно. Влияние Востока на Запад там было сильно, его отмечают все специалисты по культуре Византии. Причем доля тюркского вклада ничем не уступала греческой, а может быть, была весомее, потому что армяне, албаны, сирийцы, копты и другие народы, входившие в состав Византии на правах подданных, стали союзниками тюрков.
Византия, выступающая от лица Запада, не считалась страной греков, хотя те и стояли у власти. В ее этническом массиве эллины составляли все-таки меньшинство и были в явной изоляции. Их позиция в «греческом» государстве оставляла желать много лучшего, хотя их руки действительно держали жезл власти. Однако император был безвластен, его действия в IV веке носили скорее показной, ритуальный характер.
Власть — это армия, это — государство, это — религия, наконец. То, чего у греков не было.
Дешт-и-Кипчак же, наоборот, в IV–V веках не знал проблем власти, Небо улыбалось ему. Он был этническим монолитом, центром культурных традиций. Там, в городе Дербенте, размещался Патриарший престол, где ваяли новый образ жизни для миллионов людей, отвергших язычество.
Если смотреть на ту эпоху с «высоты птичьего полета», то можно утверждать: на Западе шло возрождение народов бывшей Римской империи и руководили им тюрки. Пороки античного Рима не исчезли бы сами, без замены их на что-то другое, более достойные культурные ценности, например. Тюрки привлекали к себе европейцев верой в Бога и культурой.
Такое «разделение труда» конечно же не устраивало Запад. Едва почувствовав случай, греки собрали Никейский собор и в 325 году объявили о «своем» христианстве, вернее, о своей новой религии, став тем самым вторым идеологическим центром. Они сами утвердили себя на роль пастыря… То была заявка на раздел Европы.
Пожар большой войны грозил стать делом ближайшего времени.
Судьбу Византии мог решить любой неосторожный шаг, любое оброненное не к месту слово. Греки понимали это, поэтому своих проповедников направили на Ближний Восток, в Египет и в Малую Азию — подальше от Европы. Им важно было «найти» корни греческого христианства не в тюркской среде, придать им иную философскую базу, обогатить мифами. Все это требовало времени и сил. А главное — осторожности.
За христианскими проповедниками шли солдаты, византийская армия расширяла не религиозное, а политическое поле на Ближнем Востоке, превращая соседние страны в колонии. Греки жили будущим, работали на него, потому что настоящее у платящего дань зависимо и печально.
Их желание стать хозяевами своей судьбы по-человечески понятно, но оно не могло не привести к тайной дипломатии, к двойной игре, к двойным стандартам. Или — к политике интриг, которая отличала Византию с первых минут ее рождения. Император Константин, этот первый «христианский император», маску двуличия не снимал с лица, даже когда ложился спать. Его слабость духа проявилась самым неожиданным образом.
Этот основатель христианства первым же и раскаялся в нем, когда понял, что выбрал тупиковый политический путь для страны. После Никейского церковного собора и последовавшей за ним экспедиции на Ближний Восток император осознал, что совершил непоправимое. Понял последствия своего шага в противостоянии Богу! В том была заслуга его сестры, женщины набожной, открывшей брату глаза на природу Бога, она познакомила его с «гностицизмом».
Поворот в сознании императора поразил бывалых людей — «найти» на Ближнем Востоке святыни раннего христианства и отказаться от них? На такое решится не каждый. Но именно тот обман и преобразил Константина. Человек переродился, поняв простую истину, известную любому тюрку: Бога нельзя обмануть. Он видит все.
