Не понимая сути религии, тонкости ее воздействия, Византия к интеллектуалам относилась скептически, великих умов не растила. Ученых-монахов истязала, морила голодом и нищетой, порой уничтожала физически, видя в них конкурентов Церкви. Даже календарь, по которому рассчитывали день Пасхи, главный христианский праздник, Греческая церковь по невежеству своему не осилила и передала его на откуп Египетской церкви, ее ученым, издавна отличавшимся глубокими знаниями.
В XVII веке Антиохийский патриарх Макарий, касаясь истории Византии, замечал, что греческие правители «терзали патриархов, архиереев и весь церковный клир вместе с праведниками и святыми аскетами, хуже, чем поступали идолопоклонники».
Возможно, там, в Александрии, византийцы хотели бы иметь подвластный им научный центр, свой «Дербент». Или «Милан». Возможно, и иное, но о своей школе Византия не думала, ее властные умы куда больше занимали заботы чрева. Ей было не до интеллектуальных исканий. Странное дело… может быть, невежество связано с тем, что византийские правители не были царских кровей? На все бывают причины, порой самые неожиданные.
Так, уже упоминавшийся патриарх Макарий, говоря о греческих правителях, что они «отдавали верующих во власть врагов веры», особо подчеркивал их родословную: «погонщики ослов и конопатчики кораблей и т. п., происходившие не из царского дома и не из царского рода»… Что могут знать простолюдины? Что могут они дать стране? Только сегодняшний день.
Однако факт фактом, деление Церкви на Римскую и Греческую начал Феодосий I, потому что первым понял: разделение неминуемо, ибо термин «христианство» каждая страна понимала по-своему, каждая вкладывала в понятие о вере свой смысл, свою идеологию, чтобы видеть себя (свой народ) первой среди других.
Это — важный посыл, он дает ключ к объяснению многого в истории народов.
В нем причина деления христианства на национальные Церкви — деление, которое всегда пряталось за ширмой теологического несогласия. Пусть не с общим, с частным, с отдельными словами и смыслами учения о Христе. Зная, что сын человеческий без греха не бывает, политики находили повод для спора. И добивались своего. Так было всегда и так будет всегда.
Вот почему ныне существуют десятки христианских Церквей, сотни сект, все они руководствуются Библией, но читают ее иначе. Каждая по-своему. Человеческий фактор в поиске истины определяющий, желание людей здесь главное.
Бог для всех един, но люди, почитающие его, разные.
Мысль о своей собственной Церкви, что проснулась в сознании прибывшего в Рим императора Феодосия, естественно, тайно вынашивали и на Ближнем Востоке. Не могли не вынашивать, потому что и он стал колонией греческих христиан. По сути, повторялась история Западной империи, попавшей в зависимость от Восточной.
Обиженные египтяне, ставшие подневольными своих же единоверцев, наверняка думали о свободе… И это не пустая догадка. Появление в VII веке ислама — новой ветви Единобожия! — дает основания так полагать. Ислам не мог появиться случайно и из ничего. На Ближнем Востоке все-таки жили не язычники, не невежды. И новая религия не была новой, в Европе ее поначалу называли просто «египетской ересью», христианской сектой.
Выходит, у ислама была та же политическая предыстория, что у католичества. Он ветвь алтайской духовной культуры, которая проросла из недр христианской колонии. С той лишь разницей, что на Ближнем Востоке, все развивалось иначе, чем в Риме, потому что там до прихода колонизаторов вера уже была — не христианство, а арианство, или монофизитство, которое и желала подчинить себе Византия.
С приходом греков люди Нила, естественно, не смирились с потерей свободы, они знали Единобожие. И если отбросить мифологическое обрамление, свойственное любой религии, то выходит, что египтяне по примеру римлян развили теорию Единобожия до нового уровня — до уровня своего учения? То есть ислама? Это вполне естественно и даже обязательно в той политической обстановке, в которой они оказались.
Вспомним слово, с которого начинался ислам, оно первое, что услышал пророк Мухаммед: «Читай». Он ответил: «Я не могу читать». Всемилостливый Аллах повторил: «Читай»… А ведь читают, как известно, только то, что написано. И Великий Аллах лучше нас знал о том! Поэтому он и сказал «Читай» — первое слово ислама…
Восток Средиземноморья еще в начале Великого переселения народов проникся учением о Боге Небесном и Его «чистой Церкви», так говорили египтяне о тюркской вере, о ее книгах. Христа за бога там не приняли, его божественную суть отвергли вместе с императором Константином, из-за чего и начался конфликт с греческими христианами, роль которых в Византии резко усилилась, особенно после новаций Феодосия I.
Уже к 397 году христиане взяли в свои руки константинопольский алтарь: тогда по воле императора был избран патриархом Иоанн Златоуст, выходец из Сирии, он отличался от греков и образованием, и искренностью веры. Его литературные труды признаны образцом христианской классики, они удивляют тонким знанием учения о Боге Небесном и обрядах служения Ему, наводят на мысль о связях автора с Алтаем и всем тюркским миром. Иоанн Златоуст был образцом интеллекта и совести. Естественно, такой тонкий человек не прижился в обществе «выродившихся христиан».
Архиепископа выгнали за правильность поведения. Константинопольских честолюбцев не остановили ни его святость, ни заслуги. Их раздражали «высокие достоинства чужеземца» и даже его знатное происхождение. Византии не нужны были его знания, как и он сам. Константинополь, господствуя на Средиземноморье, доказывал свою правду. Доказывал, не понимая, что уступают силе, а покоряются разуму. Вот так и проигрывал он, выигрывая боевые сражения.
Действительно, военные победы ослабляли Константинополь, отталкивали другие народы от христианства. В колониях Византии образ грека-христианина становился неприятным. То было воплощение чванства, которое отличает колонизатора.
Эта неприязнь сохранялась столетиями. Так, патриарх Макарий (кстати, соотечественник Иоанна Златоуста) замечал, что «вследствие… недостатков и пороков греков, кои всегда и везде они обнаруживают, мы решительно нигде не находим людей, им симпатизирующих». И перечисляя их преступления против веры, говорил: «Если так действовали в древности их цари, то нечего удивляться теперь их низким поступкам всюду, где бы они и их архиереи ни находились».
На идейном поле Восточного Средиземноморья с IV века, то есть со времен правления Константина, зрел кризис. Это щедрое поле лежало пустым. Оно ждало пахаря и всходов. Принявшие Единобожие, противясь греческому христианству, назвали его «религией второго сорта для простонародья»… Что-то новое должно было появиться здесь.
А греки усиливали и усиливали давление. В 391 году сожгли Александрийскую библиотеку с бесценными античными рукописями, но так и не сломили оппонентов. Не доказали превосходство над египтянами, чем умело воспользовалась Коптская церковь, ее интеллект и духовный багаж превосходили византийский. Тот ее шаг и есть первый шаг к исламу — к религии свободы.
