Если что, вам к Леше. Он тут, недалеко, под моим окном. Он брутальный, мужественный, и пахнет от него прериями. Пампасами. Диким полем. Горилкой. Естеством.
В руках у него гаечный ключ.
Леша знает всё. По жизни он философ и даже немного психоаналитик. Войдя в дом, мгновенно понимает, где у вас течет, – какие проблемы, – говорит Леша и называет сумму.
К этому моменту нужно быть готовым. Выдержать взгляд кристально голубых глаз и назвать свою. Не медля.
Иначе вас будут немножечко презирать. Сколько бы книг вы ни читали, как бы изысканно ни изъяснялись, у вас в запасе должен быть аргумент. Простой, как краюха хлеба. Выразительный, как жест сантехника из подвала под моим окном. Убедительный, как следующее за ним слово.
Партия
В любви прекрасно постоянство…
Когда просыпаюсь, Леша уже здесь.
– Доброе утро, страна! – оповещает он и врубает перфоратор.
Пока я предаюсь утренней неге, что немаловажно, согласитесь, для творца, – подвал уже живет своей таинственной жизнью.
Да, мы немножко не совпадаем по времени, – я – убежденная сова, Леша – явный жаворонок.
Заботы его простираются куда дальше, нежели границы моего распаленного летней влагой воображения.
Сегодня он кладет плитку, заботливо накрывает ступеньки досками, – придирчиво следит, чтоб не наступали.
И дамы переступают, перескакивают, забавно дрыгая ногами, жеманно придерживая юбки.
Прекрасно, входя в подъезд, видеть сурового мужчину с перфоратором. В синем комбезе, с гаечным ключом, выразительно торчащим из кармана.
Прекрасно, просыпаясь, слышать неровное мужское дыхание, череду прерывистых междометий, коротких и таких выразительных глаголов.
Вот партия перфоратора. Партия женщины-управдома, дамы, знающей жизнь во всех ее проявлениях, от подвала до чердака.
Рот ее в малиновой помаде, и пахнет она женщиной. Сыростью, земляничным мылом и рассыпчатой пудрой.
Мужчина-перфоратор и женщина-управдом.
Вместе они составляют прекрасный дуэт, темпераментный, характерный, многогранный.
Если не брать в расчет меня, все еще плывущую по волнам сновидений.
Подбираясь к мольберту, я исполняю свою партию, вписывая томное бельканто в партитуру летнего утра.
Здесь, под моим окном
Все-таки есть в жизни праздник. Его место и час. Да что там праздник!
Феерия!
Где-то белые ночи, мосты и прочая… прочая…
У нас тоже, знаете ли… Вчера всю ночь, – стыдно сказать. Нет, не то.
В общем, всю ночь продолжалось разнузданное. Здесь, под моим окном, в гаражах, естественно.
Порой мне кажется, будто некое непостижимое таинство проистекает в этом, параллельном мне, мире.
Часовая стрелка истерически подмигивала, намекая на начало нового дня, то есть глубочайшую ночь. На стенах плясали и корчились тени, сошедшие с полотен великого мрачного испанца. Неутомимого махо, поджидающего свою Маху. Свою жгучую прелестницу. Изысканную бесстыдницу.
Там, в гаражах, светились и множились огни. Тучные голоса и голоса тощие, бессвязные выкрики, отчего-то часто мелькало слово «еврей». В этом месте я встревоженно приподнимала голову и, не услыхав ничего более подозрительного, роняла ее на раскаленную подушку.
Над всем этим безобразием плыла великая музыка! Чайковский. Шопен.
«Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы».
Они слушали Шопена! Перемежая все это восклицаниями – слушай сюда! а вот у нас в Днепрянске…
Главного я вычислила давно. Его густой, будто вывалянный в сметане и животных жирах голос.
Так могла бы вещать отрубленная бычья голова. Вожак стаи.
Будто сотня навозных жуков, жужжали и копошились они под моим окном.
Урки слушали Шопена. Моцарта. Берджиха Сметану. И всякие другие замечательные вещи. Полонез Огинского, например. Танец маленьких лебедей.
Страшное подозрение закралось в мое истерзанное бессонницей сердце.
Возможно, это была встреча шабата? Благословенной субботы, которая, надо же, докатилась до этих краев…
Возможно, на столах у них раскинулась, девственно белея, бесстыже преломленная хала? И сладкое вино рекой лилось?
Возможно, в гаражах у нас завелся некий тайный орден? Масонская ложа?
* * *
Слушайте сюда.
Конца света не будет. Я это точно знаю, – буквально вот только что поняла. Как? Очень просто.
Пока под окном моим суетятся Хорь и Калиныч, конца света не будет.
Он в принципе невозможен для таких, как они. Пока они надрывают глотки, смачно харкают и беззлобно кроют друг друга, пока говорят о смесителях и прокладках, пока тащат в подвал рухлядь с мусорки и приводят ее в «божеский вид», ни о каком конце света и речи быть не может.
Кому в преддверии конца хочется поменять прокладку? Кому, я вас спрашиваю?
Вначале я возмущалась, роптала даже, замышляла мелкую месть, – а сегодня осенило меня почти знамение.
Пусть, пусть всегда будут Хорь, Калиныч и иже с ними! Пусть носятся под моими окнами, харкают и чешут, пусть сморкаются и матерят, пусть голоса их звучат с каждым днем зычней и уверенней.
Это, если хотите, хозяева Вселенной.
Пока они здесь, рядом со мной, мне не страшно. Пока они здесь, земля худо-бедно, но вертится. Ей не страшны Хиросимы и Чернобыли, потому что, – на одном конце рванет, – другой залатаем, правда ведь?
Залатаем, сморкнемся, обматерим.
Ангел-хранитель
Моего ангела-хранителя зовут Леля.
Восьмидесяти двух лет от роду, она вертится перед зеркалом, распахивает юбку клеш, под подолом которой обнаруживаются необыкновенной стройности щиколотки.
Ну не красота ли, – она придирчиво осматривает себя со спины, – не морщит ли, не топорщится ли, и неодобрительно косится на меня, – чтоб я больше не видела эти твои джинсы-шмынсы! И немного румян тебе бы не помешало…
Крепкими костлявыми пальцами пианистки она выбивает сигарету из пачки и затягивается, – жадно, страстно, убийственно женственно, – из серии прелестных ритуалов состоит ее утро, – сигарета, крепкий кофе, вся эта завораживающая игра рук, кистей, глаз, – можно сказать, что она в гостях у самой себя, – выслушивает собственный монолог с явным удовольствием, – я скромно помалкиваю, служу фоном, смиренно поддакиваю.
