К сожалению, настоящих стариков осталось немного, а остальные путались в понятиях и датах.
Хотя оставшиеся старики тоже путались, но им все же было что вспоминать. Воспоминания ценились на вес золота. Стоило кому-нибудь произнести, – а помнишь? – как его тут же окружали любопытные.
Часть наших уже вернулась, и вспоминать стало легче. Конечно, потери были почти невосстановимы.
Если бы не огромная свалка через дорогу…
К счастью, не все было потеряно и забыто. Наведывались туда по очереди, небольшими группами. В основном, из дальних секторов. Оставшиеся должны были поддерживать порядок. Хранить, классифицировать. Воссоздавать. Заполнять ячейки огромной картотеки. Этим занимались обитатели сектора А. На них была вся надежда. У них хранились образцы натуральных тканей, старинные сундуки, этажерки с книгами.
В секторе, например, стоял черный рояль без крышки. Время от времени он издавал стон. Иногда горестный, иногда удовлетворенный. Клавиши цвета слоновой кости оседали под пальцами с некоторым напряжением. Звук был глухой, негромкий, бархатный. Одна женщина из бывших, поглаживая клавиши костлявой ладонью, называла их по именам. Фа, ре-диез, си, соль. Они откликались.
Живущие в секторе А неимоверно гордились инструментом и женщиной, которая помнила названия клавиш. Однажды перемазанный парнишка из сектора Д принес бумажные листы, испещренные черными значками. Женщина выхватила их, повторяя восторженно – Шопен, Шопен.
В тот вечер она долго играла, часа три, не меньше, – вальсы, полонезы и мазурки, – к сектору стали подтягиваться те, кто жил подальше, в секторах Б, В и Г.
Поначалу просто слушали, потом стали разбиваться на пары, причем первыми вставали женщины. Улыбаясь, они решительно подходили к мужчинам и обвивали их шеи руками. И начинали двигаться в такт музыке.
Пианистку теперь все называли Фа, и она не возражала. Слухи о музыкальном салоне облетели весь сектор.
Чуть позже к гаражам прибился скрипач, – галантный, с запонками на несвежих манжетах. Скрипач был без скрипки, без смычка. Вся музыка была у него в голове. Пожалуй, он и думать ни о чем не мог, кроме музыки. Барабанил подушечками длинных суховатых пальцев по столу, брови ползли вверх, рот страдальчески морщился.
Картотека? – ухмылялся он, показывая желтые зубы заядлого курильщика, – ноты? – мне не нужна картотека, – вся картотека у меня здесь, – и он стучал себя по лбу.
Фа тут же положила на него глаз. Он был звеном, по которому можно было добраться туда, откуда она пришла. Он был из прежнего мира. Ему не нужны были карточки. К тому же он плохо видел, от него в картотеке были одни убытки.
Фа выбила для него крошечную, но отдельную пристройку и наведывалась туда без всякого повода, якобы свериться, не обижают ли. Обижать никто и не думал. Гаражное начальство тут же дало распоряжение о поиске инструмента. Сотни наших ринулись к ближним и дальним складам, к комбинатам по переработке сырья. В результате долгих поисков к ногам скрипача были брошены четыре скрипки и несколько смычков. Скрипки были потертые, не вполне целые, и после придирчивого осмотра выбрана была одна, – небольшая, цвета вишневого дерева, со свежими царапинами на своенравно изогнутом корпусе.
Жизнь приобрела новый смысл. Программа музыкальных вечеров была расписана на год. Фа вцепилась в скрипача мертвой хваткой. Она не давала ему вздохнуть, окружала заботой и назойливым вниманием. Но музыкант оказался не так-то прост. Он оказался скользким, как брусок мыла. Приударял за красотками из других секторов, что было строжайше запрещено.
* * *
Она была похожа на скрипку. Такая же маленькая, упрямая, вся в царапинах, она появилась на одном из музыкальных вечеров, в момент триумфа, когда Фа и скрипач, взявшись за руки, раскланивались перед публикой.
Мало кто понял, откуда она взялась, скорее всего, это была обитательница окраин, диких мест, в которых ютились совсем одичавшие, – они мало что помнили и не стремились ни о чем вспоминать.
Каким образом жительнице сектора Е удалось проникнуть в сектор А, остается загадкой. Видимо, слава скрипача шагнула далеко за пределы первого сектора.
Весь вечер она не сводила с него глаз. Раскосых, изумленных. Фа нервничала. Она ударяла по клавишам громко и беспорядочно, а потом и вовсе удалилась с дрожащим красным лицом. Она понимала, что дни рояля без крышки сочтены. Налаженная с таким трудом жизнь рушилась на глазах. Это хамское отродье не остановится ни перед чем. Фа знала много слов и с удовольствием пользовалась ими. Она знала, что удачно подобранные слова прекрасно заменяют чувства, но в этот вечер слова оказались бессильными.
В ту ночь разразилась буря. В буквальном смысле. Ветер срывал вывески и плакаты, развешанные там и сям в огромном количестве. «Галантерея». «Ремонт обуви». «Кукольный театр». «Филармония». «Цирк».
Вывески болтались, взлетали над крышами гаражей, холодный дождь проникал в щели.
Несчастная Фа лежала в своем углу и вслушивалась. У нее был абсолютный слух. Она слышала мысли, желания, их запах и цвет. Она слышала, как танцуют эти двое. Как его пальцы скользят по смуглой шее, обхватывают тонкую талию, – она слышала тишину, самую пугающую и беспощадную тишину на свете.
Закрывая глаза, она произнесла одно-единственное слово. Оно было острым, гневным, непримиримым, в нем плескались обида и невысказанная печаль.
* * *
Сектор А разделился на сочувствующих и негодующих. Сторонники Фа настаивали на изгнании новенькой по причине ее несоответствия.
Новенькая мало что помнила. Она выросла не так давно, и множество умных слов оставалось для нее пустым звуком. Она вообще мало говорила. У нее не было фотографий, книг, она изъяснялась на жаргоне сектора Е и не носила лифчика. Этот факт особенно возмущал милую Фа. Недопустимо, краснея, говорила Фа, – недопустимо приходить на наши вечера, смотреть на мужчин, сверлить их своими… глазами.
Груди у чужой были маленькие и острые.
Сочувствующие влюбленным заявляли, что приток свежей крови никак не может помешать аристократам и снобам сектора А.
Вырождение, нам грозит вырождение, – шептались по углам консерваторы.
Чужие принесут нам новых детей, они выносливы и непритязательны, – возражали либералы. Девушка мила и неопытна, ей нужно помочь, и она быстро станет одной из наших.
На тайном голосовании перевесили молодость и свежесть, это был еще один удар для внезапно поблекшей Фа.
Маленькая дрянь свободно перемещалась по сектору. Ей не было дела до воспоминаний. Пока окружающие ее, точно пчелы, трудились над восстановлением сот, она целыми днями бездельничала, валялась на тюфяке и красила ногти на ногах.
Она не помнила, что такое любовь, она не помнила родителей, у нее не было родных. У нее были острые грудки и упрямый взгляд из-под нечесаной гривы. Она знала слово «хочу» и пользовалась им вовсю.
