Здесь, не вынеся, очевидно, мысли о своих долгих и бесплодных трудах, Боря снова захныкал.
– Вы что же это, все так вместе в кучу складывали? И хлеб, и пирожные, и мясо, и крем?..
– И вишни маринованные… – подтвердил Боря.
– Господи, какие же вы дурни! Ведь оно ж все перемешалось, покисло и погнило, конечно. Бедные солдаты! Вы бы уморили их своими гостинцами, и уж, верно, государь не поблагодарил бы вас за это! – не могла не засмеяться Женя.
– Ты думаешь? – глаза у мальчика сразу высохли.
– Наверняка! – подтвердила сестра. – Теперь ступай и не плачь, а мне некогда.
– Постой, погоди! – удержал ее за платье братишка, точно соображая что-то. – А Сережа с Китти царя увидят?
– Нет.
– Не-ет? – разочарованно протянул мальчик. – А почему?
– Царя нет на войне, там где сражения и пальба. Он сейчас в Петербурге.
– В Петербурге?.. – снова комбинируя что-то, проговорил Боря.
Вдруг, пораженный какой-то, видимо, страшной мыслью, он поднял на сестру испуганные глазенки.
– А Китти и Сережа едут туда, где стреляют?
– Да, туда.
– Значит, и в них стрелять будут? И… и… их французы… убить могут? – уже с навернувшимися на глаза крупными слезами спросил ребенок.
– Что ты за глупости говоришь!.. Не смей!.. Слышишь? Никогда-никогда не смей больше повторять этого, противный, гадкий мальчишка!
Вся вспыхнув, с прерывающимся от волнения голосом, с мгновенно брызнувшими горячими слезами, Женя выбежала из комнаты, оставив там недоумевавшего, огорченного и растерянного братишку.
В день отъезда все в доме поднялись спозаранку. В одиннадцать часов был назначен молебен, после чего Сергей и Кити должны были тронуться в путь.
С заплаканными лицами, распухшими от слез глазами, безмолвно и бесшумно, словно тени, сновали по всем направлениям печальные фигуры. Не говоря уже о старушке Василисе, с первого дня появления на свет растившей и хо́лившей свою ненаглядную «Богоявленочку» и черноглазого любимца Сережу; о горничной Малаше, безгранично привязанной к обеим барышням, – вся девичья разливалась рекой, оплакивая отъезжавших.
В привычных, ловких руках старика Данилыча, всегда проворных и бесшумных, то и дело ударялись друг о дружку тарелки, гремели ножи и вилки, падали на пол серебряные ложки. И осанистый бородатый кучер Лаврентий, и скупая на добрые чувства ключница Анфиса, и старик-садовник – словом, все, как один человек, вся дворня и деревня душевно сокрушались об отъезде молодых господ, простых и ласковых в обращении, не гнушавшихся их крестьянских делишек и нужд. Глубокие, искренние вздохи вырывались из бесхитростных, детски привязчивых сердец.
В кабинетике Трояновой, соединяющем ее спальную с комнатой девочек, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, стоит Женя и смотрит на серый неприветливый день, на хмурое, обложенное тучами небо. В бледном личике девочки все время подергивается что-то, дрожит малейший мускульчик, каждая жилка. В выражении глаз сквозит лихорадочное волнение; холодные пальцы нервно барабанят по стеклу.
Девочка напряженно, нетерпеливо ждет. При малейшем движении, раздающемся в комнате матери, она, полная ожидания, порывисто поворачивается к двери. Но шум стихает; снова слышится мерное, как ручей, журчание голосов; девочка, разочарованная, опять прижимает к стеклу свой разгоряченный лоб.
– Боже, как долго! Когда же, когда ж он выйдет? А вдруг я не успею?! Придет батюшка, начнут торопить, помешают…
Тоска сжимает сердце Жени: она вот-вот заплачет.
Уже почти полчаса караулит здесь девочка. Сережа пошел напоследок поговорить с глазу на глаз с матерью. И вот Женя ждет его выхода – ей так, так нужно, так важно, необходимо видеть его, его одного!
Наконец раздался стук отодвинутого кресла, минутное затишье, потом шаги; на пороге распахнувшейся двери появился Сережа. Глаза его заплаканы, выражение лица взволнованное и размягченное.
– Сережа, милый, я столько времени жду, мне так страшно нужно видеть тебя, теперь, сейчас, пока никого нет, – рванулась ему навстречу девочка. – Пойдем сюда, в нашу комнату, там ни души. Скорей же, скорей! – она торопливо тянула его за руку. – Миленький мой, дорогой мой, я хочу раньше, чем другие, первая хочу проститься с тобой, благословить тебя и так, чтобы никто не видел. Потом свои, чужие, все пусть потом, но я раньше, я раньше всех…
Девочка страшно волновалась, голос ее срывался чуть не на каждом слове.
– Дай, я перекрещу тебя, хорошенько перекрещу.
Женя тщательно сложила пальцы и, глядя на Сережу горящими, полными веры глазами, трижды осенила его крестом.
– Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа… – медленно, глубоко прочувствованным голосом произнесла она.
И из ее глаз, из глаз юноши катились умиленные светлые слезы. Сережа хотел поцеловать благословлявшую его холодную, как лед, маленькую руку.
– Постой, постой, погоди! Еще не все, – остановила его девочка. – Еще иконой надо… И водой святой окропить. Пусть отец Александр тоже потом, но раньше я, я сама.
Как бы соображая что-то, Женя оглянулась по сторонам.
– А святой воды-то и нет… – в нерешительности на секунду остановилась девочка. – У няни разве взять?..
Вдруг ее, видимо, осенила какая-то мысль. Торопливо став на стул, она сняла со стены икону, изображающую Спасителя, еще секунду, соображая что-то, простояла на стуле, затем поспешно спрыгнула.
– Поцелуй! – поднесла она к лицу Сергея образ.
Тот, набожно перекрестившись, исполнил требуемое.
– А теперь я покроплю тебя святой водой.
Женя приблизилась к умывальнику, чуть не до краев налила в миску воды, затем, перекрестившись сама, троекратно окунула икону в воду, тем же глубоким голосом повторяя:
– Во имя Отца и… Сына… и… Святого Духа…
Зачерпнув рукой воды, девочка обильно окропила голову, грудь, спину, руки и ноги Сережи.
– Не вытирай!.. Не вытирай… – страстно воскликнула она, когда юноша, достав носовой платок, хотел осушить струями катившуюся по его лицу и затылку воду. – Не вытирай! Пусть течет, пусть всюду-всюду попадет, это сохранит, спасет тебя, вот увидишь, увидишь!
Такая глубокая убежденность, такая непоколебимая вера была в словах, в голосе, и, главное, в выражении глаз Жени, что Сережа покорно спрятал платок и лишь рукой смахнул не дающие ему открыть глаза капли воды.
Бережно вытерев образ, девочка водворила его на прежнее место.
– А с водой как же? Ведь она святая, в ней икона была, выливать, сохрани Бог, нельзя…
На секунду она, растерянная, остановилась.
– Ну, понятно! О чем я только думаю! Выпить ее нужно, конечно. Ведь я тебя только снаружи окропила, чтобы Господь сохранил от пуль, от пушек… А это внутрь, чтобы не заболеть. Мы вдвоем с тобой ее и выпьем: ты для спасения от болезни, а я за твое здоровье. Только мы двое, больше никто ни капли.
