И потом, как уже говорилось, тень Маэ Бранки спала с ним. Его кошмары агорафоба вовсе не подталкивали его вернуться, чтобы отираться в толпе крестьян Терезины. Каждую ночь огромная пустая площадь в его сне заполнялась народом, крестьяне окружали его, и он успевал лишь заметить белые отсветы, там, у подножия фонаря, перед двумя мужчинами, которые беззвучно смеялись, опершись на велосипед, и сказать себе; «Вот там — жизнь», прежде чем проснуться в полной уверенности, что он уже на том свете.
Тогда что же? Романтический порыв? Естественно, возвращение Перейры было необходимо, чтобы его судьба могла совершиться, как автор это предсказывает в конце третьей главы. Однако этого недостаточно, здесь не хватает той самой пресловутой свободы выбора: ведь когда Господь Бог назначает нам свидание в определенный день и час, он не отказывает себе в удовольствии позабавиться, указывая пути и причины, которые, как нам кажется, мы выбираем сами.
Перейра решил вернуться в Терезину после одной партии в бридж под вершинами Юнгфрау, в отеле «Виктория Интерлакен» в Швейцарии. Только что раздали карты и сделали ставки. Перейре подфартило с пиками и с партнером — покойником, который к тому же картавил. Разложив перед собой свои карты, покойник, французский промышленник в области «производства дорожных вещей класса люкс» (неологизм принадлежал ему самому, в его устах это звучало как «произвоство дорозных везей класса люсс»), трепался без умолку, ни во что не ставя обычаи бриджа, которые требуют молчания во время раздачи карт. Промышленник только что вернулся из Латинской Америки, куда ездил затариться редкой кожей — змей, броненосцев, ящериц, игуан, кайманов и т. д., — и считал, что этот «поусительный опыт» дает ему право критиковать европейские демократии и прочие конституционные государства. Там, по его словам, «в тропиках», заслужить власть — значило завладеть ею.
— Это приводит к диктатурам, которые заслузивают ни больсе и не меньсе увазения, чем наси здесние правительсва. По крайней мере, всегда знаесь, с кем имеесь дело, с хозяином, который говорит на языке реализьма: языке интересов, распределенных по справедливосьси.
Среди прочих столиц с их «хозяевами» промышленник посетил и Терезину, где имел возможность переговорить с властелином данной местности, неким Перейрой да Понте.
Настоящий Перейра, который не спеша выкладывал свои козырные пики, естественно, был в курсе этого дела. Двойник оттелеграфировал ему ставки, и Перейра ответил, какой следует взять процент.
— Не мозет быть и реси о том, стобы уладить детали в министерсве торговли, — продолжал француз, невзирая на упорное укоризненное молчание других игроков. — Президент лисьно ведет дела, прекрасно осведомлен о мездунароных курсах и сам устанавливает просентные ставки! Все проходит как по маслу, услузливый персонал, тамозенные поблазки…
Перейра складывал свои взятки небольшими аккуратными стопками, которые ставил ребром. Попав в переплет с физиономистом, он теперь играл инкогнито, вероятно, под чужим именем. При этом он не избегал взгляда своего партнера, и тот обращался именно к нему всякий раз, когда Перейра, собирая свои карты, поднимал глаза.
— Выдаюсяяся лисьность этот Перейра! В юности он улозил одного солдафона, который ни серта не смыслил в торговле, и занял его место, вот так запросто. Прекрасно проведенный государсвенный переворот! Сказать, что Перейра пользуеся доверием народа, означало бы сильно преуменьсить истинное полозение дел: его любят, вот и все, сверху до низу сосиальной лесьнисы, которая, собсвенно, имеет только один верх и один низ, и это такзе долзно вдохновлять нас! Он больсе сем президент, он глава семьи, его поситают, как святого… Всегда молсяливый, слова лисьнего не сказет. Он лис выдал мне сифры и снова замолсял. Оставалось лис подписать. Настоясий характер! Кстати, его перевосик говорил на превосходном франсуском, — прибавил он, словно выдавая удостоверение о цивилизованности.
Когда Перейра добрался наконец до своего номера и своей постели, он сдался. Француз ни на мгновение не заподозрил никакого сходства между ним и двойником. Ни малейшего намека. В общем, речь шла об импортере, которому через посредство своего двойника Перейра только что предоставил монополию на «рептилийное кожевенное производство» («рептилийное козевенное произвоство» — еще одно выражение промышленника) в обмен на значительные коммиссионные и проценты. Этот человек не мог забыть лица своего собеседника, который, по его собственному признанию, так его поразил. Тогда что же это? Скромность? Нет, он слишком рьяно выставлял напоказ свой «поусительный опыт». Если бы делец узнал Перейру, он бы так и сказал: «О! Вот это встреся!..» Притворщик? Шпион на службе неизвестно у кого? Почему тогда шпион выдавал себя, не признавая человека, с двойником которого — как он утверждал — он встречался? Всю ночь Перейра не сомкнул глаз. Он, который бежал физиономистов как огня, теперь забил тревогу из-за того, что его не узнали! Он беззвучно рассмеялся. И потом решил напроситься на следующий же день на обед к промышленнику, чтобы вывести его на чистую воду.
На следующий день в полдень постоянные клиенты отеля «Виктория» отмечали годовщину трагического события, которое случилось несколькими годами ранее в этой самой столовой, за тем самым столом, где расположились теперь Перейра и французский промышленник.
— Я как раз был здесь, — подтвердил француз. — Вообсе-то, я появился узе в самом консе. Бедный Мюллер был узе мертв.
— Мертв? Боже мой, и отчего же? — воскликнул какой-то женский голос.
— Пуля в колено, другая — в бедро, еще одна — в почку, одна — в селезенку, одна — в поджелудочную железу, и еще одна, шестая — прошу прощения у дам — в пах, — ответил Хофвебер, который остановил преступницу.
— Преступницу? — воскликнул другой голос.
Да, молодую женщину, совершенно спокойную внешне, не оказавшую никакого сопротивления, когда Хофвебер попытался связать ее: она стояла на ступеньках веранды отеля, с пальца у нее свисал браунинг, а взгляд блуждал где-то на заснеженных вершинах Юнгфрау. «Не будьте грубым, вы же видите, что я не сопротивляюсь и не собираюсь бежать». Обойма браунинга была пуста; седьмая пуля угодила в столешницу.
— Некая мадам Статтфорд, — объявил французский промышленник.
— Если позволите заметить, это имя, которое она оставила в регистрационной книге. Ее настоящее имя — Татьяна Леонтьева.
— Преступление из ревности? — спросил кто-то.
— Политисеское покусение, — ответил французский промышленник.
Перейру, которого, впрочем, донимали другие заботы, на какое-то время зацепила история этой юной русской активистки Татьяны Леонтьевой, которая явилась сюда прикончить невезучего рантье, принятого ею за Петра Николаевича Дурново, министра внутренних дел Николая II. Это белое платье, плывущее через просторную обеденную залу, этот женский пистолетик, внезапно появившийся в руке, затянутой в перчатку, эти спутанные чувства (целая обойма для одного трупа!), последний взгляд на белоснежные вершины Юнгфрау… Перейра почти жалел, что не оказался здесь в нужный момент, чтобы уложить неумелую преступницу к себе в постель и придать немного смысла столь необъятному идеализму. Рантье был бы сейчас жив и здоров, а дама осталась бы с разбитым сердцем, это, по крайней мере, было бы лучшей причиной окончить свои дни в сумасшедшем доме Мюзингена, куда ее поместили.
