– А теперь ступайте, – закрыв глаза, прошептал грозный муж. – Одному побыть надобно бы.
– Стекла бы мне, – помявшись, попросил преподаватель.
– Ох, и скор ты, – Распахнув глаза, Дмитрий Иванович обалдело уставился на пожилого человека. – Вроде как я от тебя жду… Или путаю чего?! Ни пороху, ни тюфяков с тебя, но сам с князя спрашиваешь уже. Вчера плинфу просил, сегодня – стекло! Завтрего дня попросишь еще чего? Где видано такое, а?
– Есть плинфа. – Пенсионер поспешил успокоить князя. – Нашел мастерового!
– Уже?! – аж крякнул Дмитрий Иванович.
– Позволишь ежели, печь сложу в хоромах твоих.
– А чего не позволить-то, – довольно усмехнулся муж. – Давай. Тем более сам видал, дело то нужное.
– Так что со стеклом-то, подсобишь? – осторожно поинтересовался Булыцкий.
– На что оно тебе? – вопросом на вопрос отвечал князь.
– Парники нужны, диковины чтобы росли лучше. Банки чудотворные.
– Разошлю людишек, – чуть подумав, кивнул князь. – Пороху дашь когда с орудиями? – набычился вдруг муж.
– Печь плавильную, слава Богу, с чего теперь сладить есть, так и дело шибче пойдет, – спокойно отвечал Булыцкий. – Так, дай Бог, к концу зимы что-то и сладится. А с порохом – ведать не ведаю. Христом Богом клянусь, ни разу не делал! Вон, ямы селитровые заложил, так теперь одно дело – ждать. Тут уже не людские законы действуют, – пожал плечами преподаватель.
– Христа, смотрю, поминать все чаще начал, – усмехнулся вдруг князь. – То раньше все: сделаю, дам, ведаю – не ведаю. Помнишь? А что Сергий говорил, а? Людина без Бога – что дом без жизни. С Божьей-то помощью сделаешь. Верить коли начал, так и ладно все будет, – улыбнулся Дмитрий Иванович. – Ступайте. Роздых мне нужен.
Друзья, поклонившись, молча вышли из горницы
[91]
.
Вечерело. Небо потемнело, налившись густыми темными красками. Вокруг начало стихать; то мастеровые, занятые на строительстве стены, принялись расходиться по домам. Праздный люд, отгуляв свое, также потихоньку разбредался кто куда. Погруженный в свои думки, Булыцкий угрюмо шагал вперед, толком-то и под ноги не глядя. Случайно скорее остановившись, вдруг понял он, что Милован-то и рядом топал.
– Ты чего? – удивленно посмотрел он на товарища. – Домой бы шел.
– Тебя, Никола, не оставлю, – мотнул косматой своей бошкой тот. – А то либо сам чего учудишь, либо опять лихого кого повстречаешь. Рядом буду!
– Не веришь, что Тимоха душегуб? – прямо спросил Николай Сергеевич.
– Может, и душегуб, – пожал тот плечами. – Да не по своей-то воле, сдается мне.
– Чего?
– Того, что науськали его на тебя.
– Ага. И ума лишили? Беленой, что ли, обкормили?
– А вот то-то и оно, что сам тронулся умом. Как понял, учудил чего, так и перепугался до чертиков.
– Думаешь, добьется князь от него; кто недруг наш?
– Может, и добьется… на то и князь.
– А если науськали его, да если в руках княжьих оказался, то что душегубу настоящему делать? – резко остановился Николай Сергеевич.
– Настоящему… – точно так же остолбенело замер Милован. – А ну, Никола, пойдем! – поняв, к чему тот клонит, бывший лихой, развернувшись, ринулся назад, ближе к княжьим хоромам. Не задавая вопросов более, Николай Сергеевич бросился вслед, выруливая к стене, где порубы были слажены.
– Тимоха что?! – ринулся бородач на одного из стражников, предусмотрительно выставленных князем у закиданного сверху бревнами поруба.
– А ты кто таков?! – хватаясь за чекан
[92]
, прорычал в ответ тот.
– Милован я!
– И с того что?
– Бревно откинь!
– Еще чего!
– Откинь, сказано кому!
– Ты, Милован, ежели к нему не хочешь попасть, – стражник кивком указал на яму, – поди-ка прочь… – закончить тот не успел, ибо бывший лихой, рыча, как медведь, ринулся в атаку. Впрочем, тут было без шансов, трое заскучавших от безделья стражников, азартно матерясь, живо скрутили бородача и, откинув пару бревен, попытались сунуть атаковавшего в тот же самый поруб, где сидел Тимоха.
– Удавился!!! Удавился, ведь, шельма!!! – взвыл тот, заглянув под бревна. – Ох, князь вас за это!
– Чего? – обалдело замерли мужи.
Не дожидаясь, чем закончится это представление, Булыцкий ринулся вперед и, тут же сиганув в яму, остолбенело замер. В углу, повалившись на бок, тюфяком валялся на холодном полу посеревший парень. Выпученные глаза, раскрытый, почему-то перепачканный грязью рот, перекошенный гримасой ужаса. От шеи к выпирающему из стены суку была протянута веревка, на которой и удавился горемыка. Беглого осмотра хватило, чтобы понять: парень мертв, и пытаться его спасти – дело бесполезное. Вздрогнув, Николай Сергеевич поторопился отвернуться.
– Князя кличьте, вороны, – добавив пару смачных матерков, прикрикнул на оторопевших стражников. – Руку дай, – уже к Миловану обратился он.
– Подходил кто? – тяжко обмерив взглядом самого старшего из служилых, проронил Милован.
– Не было никого. Мы только. Он все кричал, молитвы пел да бесновался, а потом и рычать, как зверь дикий, начал да потом и стихомирился, – разводя руками, оправдывался тот. – Заснул, думали, уже.
– Заснул, – раздосадованно передразнил его Булыцкий. – Сам-то в порубе небось и не сидел?
– Бог миловал, – испуганно перекрестился мужик.
– Ну, вот, подойдет князь, и попробуешь, – кулаком погрозился пенсионер.
– Помилуй! Не губи! – бухнулся на колени стражник. – Ведать ведь не ведали, что так оно все.
– Удавился, князь, – увидав решительно шагающего Дмитрия Ивановича, кивнул на тело Милован.
– У, шельмы! – локтем замахнулся на выставленных в охрану Московский князь. – Куда глядели!? – и, не дожидаясь ответа, он посмотрел на тело.
Не дожидаясь дальнейших распоряжений, опростоволосившиеся стражники быстро раскидали настил из бревен да от костра головешек пару поднесли, так, чтобы все в деталях видать было. Подавив приступ отвращения, Булыцкий подошел к краю ямы. Только теперь, сверху, понял он, что веревкой для самоубийцы послужил скорей всего его же собственный кушак. Сук, торчавший из стены, тоже не случайным был. То обезумевший Тимоха, руками да зубами работая, буквально выгрыз из стены какую-то там не то ветку, не то корень, за который и привязал конец кушака. Далее, встав на колени, всем весом навалился, стягивая петлю.
