Я заметил, что мальчик, все еще сидевший рядом с матерью на корме, украдкой посматривает на свою рану и слегка морщится.
– Что у него с ногой? – спросил я у матери.
– Не знаем, чесал, чесал, – проговорила она и, наклонившись к мальчику, выпростала ему ногу из полотенца.
– Надо показать доктору, – сказал я.
– Да, приедем – покажем, – согласилась она.
– Давайте покажем сейчас, – сказал я и кивнул в сторону санатория.
Жена англичанина поговорила с мужем, после чего он спросил у меня осторожно:
– Сколько деньги?
– Деньги не надо, – сказал я, обернувшись к нему.
– Не надо – это хорошо, – заметил он, как мне показалось, не вполне уверенно. Он уложил в сумку свой акваланг и теперь, стянув ее сверху ремешком, застегивал.
Мы еще шли вдоль территории военного санатория. Здесь уже редко кто купался. Метрах в двадцати от берега за высокой оградой из проволочной сетки отдыхающие играли в волейбол. Я повернул лодку, и через пять минут она врезалась в береговой песок.
Англичанин помог мне вытащить лодку, я убрал весла и оделся. Мы договорились оставить жену у лодки, а сами втроем отправились к врачу. Я думал, что и он оденется, но он спокойно, взяв мальчика за руку, ждал, пока я оденусь. Мне хотелось сказать, чтобы и он оделся, но было как-то неудобно навязывать ему наш образ жизни или наши представления о приличии. Я знал, что, хотя санаторий расположен у самого берега, ходить здесь в таком виде не разрешается.
Я боялся, что по дороге нас задержит комендант или кто-нибудь из обслуживающего персонала. Пожалуй, даже было бы лучше, если б он был просто в плавках, а так могли подумать черт знает что, не зная, что он англичанин, и мохнатое полотенце вокруг его бедер в какой-то мере может сойти за шотландскую юбку.
Когда мы проходили мимо ограды из проволочной сетки, где играли волейболисты, я снова почувствовал некоторую тревогу. Дело в том, что в такое время здесь играют самые никудышные игроки. Настоящие игроки приходят позже, и тогда эти им уступают место. Но пока их нет, они резвятся на площадке самым безобразным образом.
Англичанин задумчиво посмотрел на волейболистов, но ничего не сказал. Я решил, что, пожалуй, все-таки стоит рассказать ему, какой мяч взял когда-то Анзор, но не навязывать ему этот рассказ, а так, вставить при случае.
– Деньги не берет? – снова неожиданно спросил англичанин, выходя из глубокой задумчивости. Мы уже благополучно миновали волейбольную площадку и окунулись в прохладу парка.
– Нот мани, – сказал я и небрежно махнул рукой в том смысле, что деньги для нас не имеют большого значения.
Я не думаю, что он, как крупнейший социолог левого толка, не слыхал, что у нас лечение бесплатно. Вероятно, он хотел установить, распространяется ли право на бесплатное лечение на иностранных туристов, а может быть, он практически не мог представить, что такое бесплатное лечение, и, если оно есть, не пытается ли население симулировать болезни с тем, чтобы лишний раз попользоваться бесплатным лечением.
– Это хорошо, – кивнул он головой на мои слова и остановился, чтобы лучше их усвоить.
Я слегка сдвинул его с места, и мы снова пошли. Он все еще не выходил из глубокой задумчивости. Вид у него был особенно комичен оттого, что сам он не испытывал ни малейшего стеснения по поводу своей шотландской юбки.
Мы обогнули клумбу с каннами, горящими, как кровавые факелы. Почему-то хотелось сорвать один из этих цветов и вручить ему, как олимпийский факел. Обогнув клумбу с каннами, мы вошли в бамбуковую аллею, и тут англичанин неожиданно стал похож на магараджу, возвращающегося в свой дворец после омовения в священных водах. Особенно он был похож на магараджу со спины.
Бамбуковая аллея выходила прямо к главному корпусу, где находилась медицинская служба. Заросли бамбука у самого здания настолько редели, что аллея легко просматривалась с обеих сторон. Поэтому мне хотелось, чтобы мы как можно быстрей прошли это место. Но именно здесь англичанин остановился и с некоторой тревогой спросил:
– Вояж доктор считай?
– Что? – переспросил я, не понимая, о чем он говорит.
Главное, он останавливался после каждого вопроса. Мы уже были в каких-нибудь двадцати шагах от главного корпуса.
– Мой платил вояж Совьетский Союз, – начал англичанин, глядя мне в глаза и терпеливо помигивая выцветшими ресницами.
– Да, – сказал я, стараясь понять его и украдкой наблюдая, нет ли поблизости коменданта или кого-нибудь из его помощников, что было бы еще хуже.
– Мой платил вояж, море, коттедж, – перечислял он и вдруг с силой логической догадки (лекторский прием) добавил: – И доктор!
Тут я догадался, что он имеет в виду. Он хотел сказать, что наш случайный поход к врачу входит в стоимость его путешествия в Советский Союз. Разумеется, такое толкование закона о бесплатном лечении я не мог оставить без уточнения, даже рискуя подвергнуть опасности само практическое применение этого закона.
– Биг дог, папи! – внезапно прервал нас звонкий голос мальчика. Он прозвучал, как голос юнги, первым заметившего вражескую бригантину.
Мальчик гордо приподнял голову, выпятил грудь и воинственно уставился на дорогу. Мне показалось, что в его храбром голосенке прозвучала англосаксонская готовность оказать сопротивление насилию в любой точке земного шара. Впрочем, одной рукой он крепко держался за руку отца.
Здоровенная санаторская овчарка, пес, давно заласканный и закормленный отдыхающими, ленивой трусцой прошел мимо нас, по-видимому даже не почуяв иностранного происхождения моих спутников. Мальчик проводил его взглядом и успокоился.
– Доктор не входит в стоимость вояжа, – сказал я несколько поникшим голосом, возвращаясь к нашей беседе, и сделал попытку сдвинуться с места.
– Зачем не входит? – строго спросил англичанин, отстраняя мою попытку.
– У нас доктор без денег, доктор нот мани, – добавил я для большей ясности. – Мне доктор без денег, вам доктор без денег, ему доктор без денег, – показал я на мальчика и сделал широкий жест рукой, как бы присоединяя к нам пляж, санаторий и всю страну.
– Коммунизмус! – радостно догадался англичанин.
– Да, – подтвердил я, но почему-то не успокаиваясь на достигнутом понимании. – Вир бауен моторен! Вир бауен турбинен! Вир бауен машинен! – в ритме марша добавил я неожиданно для себя.
По-видимому, в результате умственного перенапряжения в голове у меня произошел какой-то сдвиг и на поверхность всплыл этот обрывок стишка, когда-то наспех проглоченный на уроке немецкого языка и с тех пор бесцельно блуждавший в мутных глубинах памяти.
– Я, я! – по-немецки же прервал меня англичанин с некоторым раздражением, но не к самой индустриальной программе, как я понял, а к тавтологической длине списка.
