– Хорошо, – сказал Аскербай. – Представьте тропический остров – пальмы, пляж, море. Обычный набор.
Иван представил: это было легко. Он подержал ладонь над сковородкой, проверяя, время ли класть колбасу. Выходило, что время.
– Представили? – спросил Аскербай. – Хорошо видите свой остров?
Иван кивнул и положил колбасу на сковородку. Сковородка зашипела, и от нее сразу пошел душный мясной запах.
– Вот, – сказал Аскербай, – вы этот остров видите, а его не существует. Вы его создали, насмотревшись стереотипных образов таких островов, и теперь сотворили симулякр.
– Что? – спросил Иван.
Слова Аскербая были словно разговор сквозь дождь: вроде слышно, а что говорится – неясно.
– Симулякр – это изображение без оригинала, – пояснил Аскербай, – репрезентация чего-то, что на самом деле не существует. Острова нет, а его изображение есть. И в вашем сознании это изображение становится реальностью. А на самом деле вашего острова нет.
Ивану стало обидно. Ему хотелось убедить Аскербая, что тот ошибается.
– Откуда вы знаете? – спросил Иван. – Может, где-то именно такой остров и существует.
– Конечно существует, – согласился Аскербай. – Я даже знаю где: у вас в голове.
Было пора переворачивать колбасу – иначе сгорит. Иван перевернул поджаристые снизу колбасные кружки вилкой и сел на стул: ему было интересно. Аскербай еще раз проверил воду и остался доволен. Было странно, как долго остатки его пальцев могли держать горячий металл, словно не чувствовали жара.
– Гуссерль, – Аскербай отсыпал из матерчатого мешочка немного толченой травы в желтую кружку, – Гуссерль утверждал, что существует лишь то, что можно чувственно воспринять. Называется “феноменологический метод”. Если б существовало все, что можно увидеть, вам бы в Москву было ехать не нужно: вы бы ее в голове представили – по книжкам, по фильмам, по открыткам. Ее в новостях каждый день показывают. Это был бы симулякр Москвы. Так у вас, наверное, и было. Вы же не в Москву ехали: вы в свой симулякр ехали, а приехали – и все по-другому.
Он снял с плиты закипевший наконец чайник и заварил траву, накрыв кружку маленьким блюдцем.
“Откуда он знает, что все по-другому получилось? – думал Иван. – Мы с ним и не говорили никогда раньше”.
Вслух он спрашивать не стал, а сказал:
– Так как узнать, что существует на самом деле?
– Не существует ничего, что мы не можем чувственно испытать, – пояснил Аскербай. – Стул, на котором вы сидите, существует лишь оттого, что это подтверждает ваш инструмент чувственного познания – ваша задница. Нет задницы – нет и стула.
Он поглядел на Ивана и засмеялся.
– У вас колбаса горит, – сказал Аскербай.
Он снял блюдце и, кивнув, аккуратно понес горячую кружку к себе в комнату.
Иван выключил огонь, переставил сковородку на холодную конфорку и долго сидел, не решаясь есть. Будто он снова был в маленькой городской библиотеке и напечатанные слова опять обрели смысл и надежду стать его жизнью. Иван понимал: Аскербай знал, что он сам не только не знал, но и не предполагал, что знать можно, и в этом знании таился путь из тумана.
Иван ел остывшую колбасу и думал, о чем станет говорить с Аскербаем на следующий день.
3
Так начались их беседы на кухне. Они подолгу пили чай за квадратным столом, где могли сесть еще двое, но этих двоих не было. Татьяна Семеновна им не мешала, появляясь редко, и тыкающий в пол стук костыля сопровождал ее медленный мучительный путь из дальней комнаты рядом с облупленной тесной ванной в конце коридора. Она выходила по крайней необходимости, деля одинокое время с постоянно включенным телевизором. Они продолжали говорить и при ней, и она, безразличная к странности услышанных слов, ела густой картофельный суп, подставляя под ложку серый хлеб. Продукты ей приносила пожилая молчаливая женщина из собеса, и Татьяна Семеновна проверяла каждую покупку по чеку и только потом подписывала ведомость на доставку. Она тоже хотела онтологической ясности, и соответствие названий продуктов их наличию уверяло ее, что это не симулякр.
Аскербай никуда не ходил из дому: когда бы Иван ни посмотрел, желтая полоска под его дверью светилась, словно обещание лучшего. Иван негромко стучал в дверь и шел на кухню. Скоро приходил Аскербай с мешочком толченой травы. Аскербай не пил чай или кофе, а заваривал траву, давая ей настояться, и затем мелко глотал красноватую терпкую жидкость, держа кружку левой рукой.
Иван глядел, как обрубки его пальцев не боятся горячего, и хотел попробовать горько пахнущий настой, но стеснялся попросить. Он никогда не видел, чтобы Аскербай ел.
Каждый месяц – последние два числа – Аскербай уезжал, и полоска желтого света пропадала. Коридор делался темным, и по нему не хотелось ходить. Потом Аскербай появлялся – худой, с полуседыми волосами до плеч, с матовыми темными глазами, и разговоры о сути возобновлялись, завораживая Ивана нежданными глубинами понимания, которые он раньше и представить не мог.
До встречи с Аскербаем Иван думал о жизни просто и теперь радостно тонул в открывшихся просторах осознания мира, что оказался одновременно и реальностью, и представлением других о себе.
– Поймите, Иван, вся эта путаница началась, когда метафизику подменили онтологией, – объяснял Аскербай. – В классической метафизике под бытием понимался бог. Бог создал реальность, и, стало быть, только он обладал инструментами ее познания. Бытие существовало независимо от человека, как и создавший бытие бог. Это вселяло надежду, что мир не разрушится, как только я перестану его познавать. Вполне терпимо.
Иван соглашался: это было как его жизнь, в которой он не мог ничего изменить, как не мог ничего изменить в колонках цифр, что были посланы кем-то другим для кого-то другого. И, как эти цифры, жизнь шла мимо – безразличная к его ожиданиям, не замечая Ивана, и он согласно кивал, слушая кухонные объяснения Аскербая и надеясь, что непонятные слова смогут предложить ему смысл.
– Проблема с метафизикой в том, – продолжал Аскербай, – что невозможно доказать существование бога, но, как требовал Кант, нужно действовать, как если бы он был. Оттого вся метафизика строится на предполагаемом: мир-как-если-бы. Это, конечно, не могло устроить философов: ведь онтология – это мир-как-он-есть. Потому Хайдеггер и настаивал, что реальность нам известна лишь через познание ее человеком. Дальше – простой силлогический трюк: если бытие познаётся только через человека, то он и есть бытие. Человек стал бытием. Бог был бытием. Человек стал богом. Поняли? Вот вам и весь экзистенциализм.
Иван мало понимал в разговорах Аскербая, но соглашался, надеясь, что тот говорит правду. Иногда Иван просил почитать книги, из которых Аскербай все узнал, и долго сидел вечерами в своей пустой комнате, перечитывая по многу раз подчеркнутые желтым фломастером строчки. Он радовался, когда узнавал в прочитанном, хотя и не до конца понятом, слова Аскербая: это означало, что тот не придумал все сам, а взял у других умных людей. Иван радовался, что таких много: это вселяло надежду, что и он однажды поймет, как все устроено. А когда поймет, сможет менять бытие, как захочет.
