За стенкой в сарае бормотание то усиливалось, то затихало… слышался смех, какие-то звуки, а потом длительные паузы… Хотя мое сознание отметило предательство Катрине, этот самый подлый, отвратительнейший обман, я не связывал его с тем, что сейчас происходило. Мы напряженно прислушивались к каждому звуку, проникавшему через деревянную стенку.
— Между прочим, она помогла мне найти тебя. Она сказала, где ты спрятался. Она поняла, что я ищу тебя, я рассказала ей о нас…
Этого еще не хватало! Значит, они обе договорились, условились, предали нас, меня и дядю Кристена. Но я не превратился в камень и никакая бездна не разверзлась, чтобы поглотить меня. Вместо этого я почувствовал теплую близость ее, Герды, и захотелось показать себя с лучшей стороны, проявить геройство; ее покорность и жертвенность подвигли меня почти к жестокости: я грубо просунул руку под юбку, почувствовал шелк, резинку и нежную, да нежную кожу… не знал только, что дальше… пока оставил руку лежать в покое, она стала очень теплой и тяжелой и как бы неумелой. Тотчас же произошла ответная реакция на мои поползновения: она будто расплавилась, напряглась и размякла, шептала почти со слезами:
— Петер, Петер, сегодня можно, я не «больна»…
Сегодня можно. Я хорошо понимал, что сие значило. Я получил сигнал от нее, что путь открыт, но мне от этого все равно легче не стало. Как начать? Я потянул ее трусы вниз на несколько сантиметров, осторожно провел пальцами: Господи, волосы!
— Подожди… Она покрутилась и сумела спустить трусы почти до колен.
— Теперь ты.
Да, я. С полным безразличием я расстегивал пуговицы брюк. Мастерская эрекция, которой я всегда гордился, произошла, но не такая большая, не такая сильная и не опасная, как я думал. Но тут она пришла мне на помощь…
— Ах, Петер, Петер…
Без страха и сомнения она взяла «его» точно так, как всего три дня назад другая, моя блудливая изменница Катрине, проделала это, только более требовательно, нетерпеливо… хотела что ли выхолостить меня до основания? Я с трудом удержался, чтобы не оказать сопротивление; может я чересчур впечатлительный? Или так поступают в Англии? Но я почувствовал, что желаемый ответный отзвук получился, несмотря на смущение и скромные стенания, дух предпринимательства возгорелся во мне, жег ее руку, и она тянула и толкала меня в определенное положение, не переставая шептать:
— Ну, Петер, давай. Давай!
Но я был не опытен, чтобы разобраться в женском прихотливом ландшафте, никогда, никогда не найти мне врат, ведущих к кладу, в этой путанице белья, платья, застежек и колючих волосков; поражение обеспечено! Страшное отчаяние! Я стонал громче ее, более проникновенней, но совсем по иной причине: почему эта первая пробная работа должна быть такой утомительной? Почему не может все протекать приятней, более открыто, более конкретно, чтобы ясно было — справился или не справился?
Но чудо все-таки произошло! Она сделала небольшой поворот своей задней частью и нашла нужную позу подо мной. Я обрадовался. Я справился! Справился! Да, я сумел! Я сумел сделать в этот момент! Податливость, теплота, словно шелком опутало мой член. Какое облегчение! Я опустился на нее, тяжело, удовлетворенный, и выдохнул так, словно хотел сказать, что больше уже не встану. Она жалобно стонала, довольная, стонала подо мной. Ей тяжеловато, очевидно, было выносить груз моего тела, но нет, ничего, вот она перевернулась, коснулась моей нижней части, очевидно, чтобы прервать мои спокойные возвышенные размышления: разумеется! теперь я вспомнил: необходимы движения! вверх и вниз! Я почти забыл то единственное, что знал в мальчишеские годы о половой жизни: я преданно должен работать, должен отодвигать, тянуть, маневрировать в ней. Разумеется!
Понятно, понятно, с разбитым коленом правда не очень-то разбежишься, но я старался: толкал и тащил, толкал и тащил, чувствовал, что шло легче и легче; я понял правила игры и позволял себе небольшие вариации: лежа откидывался далеко назад и вроде бы уходил от нее, но лишь для того, чтобы потом снова войти в святые святых; медленно скакал, делал передышку, размышлял, галопировал… и ее реакция — стоны, вздохи и хныканье подтверждали мою блистательную работу. Все это было сравнимо со сложным механизмом, которым нужно владеть, с музыкальным инструментом, с орга́ном, и я буквально раздулся от гордости по поводу своего вклада, чувствовал скорее свое техническое мастерство, нежели приятность, знал, что после сегодняшнего случая трудностей в жизни у меня не будет: дыхание самой жизни вдохновляло меня, я опьянел от своих успехов в роли соблазнителя: «…ничего, это было ничего, это было ничего, это было ничего»…
К моему превеликому удивлению я внезапно вспомнил, что презерватив остался лежать в брюках. Потрясение, подобное взрывной волне! Но искать поздно. Я чувствовал, как энергия заполняет всего меня, как со страшной силой пульсирует кровь… все, что было до этого, было нейтральной демонстрацией моего недавно открытого таланта, теперь же иная, более мощная весть ускорила мои притязания: воля, появившаяся ниоткуда, дабы достичь самого крайнего, по ту сторону разумного; желание взорвать все границы между тобой и мной, твоим и моим, стать ничем и одновременно всем…
Но нет, не сейчас! Не сейчас при ясном сознании, когда я контролировал свои действия, насколько мог… Но вот ощутил, как огромная волна подняла меня и понесла прочь, пришла неизвестная прежде радость сопричастности к чуду… чувства обострены до предела, а в голове необыкновенная легкость. Я мог бы продолжать еще «прыгать» (как сказал однажды мой однокашник), но не хотел, не хотел; еще оставалась нестерпимая секунда, ведущая к гибели мира, я наслажусь ею полностью, полностью…
— Ах, Петер, — вздохнула она. — Так было хорошо. Я знала, что мне будет хорошо с тобой.
По соседству в сарае тоже стало тихо… не совсем… слышалось шевеление, шепот…
— Ты был со многими, Петер?
— Несколько было, — сказал я как бы между прочим, сейчас не страшно было немного преувеличить, если учесть мои превосходные достижения.
— Я была только с одним до тебя, — призналась она. — С Давидом, с англичанином. И еще один был, но ничего серьезного…
Я прислушивался к каждому звуку из сарая. Ждал, боялся, что реакция скоро не замедлит объявиться и что она превзойдет все мои ожидания, потому что Катрине обманула меня, разочаровала своей опытностью и волей, что она лежала с моим дядей позади тонкой деревянной стенки; однако мое новое, бескрайнее спокойствие, мое хорошее самочувствие, моя удовлетворенность здесь, где я лежал в сене с Гердой Бергсхаген, были настолько решающими, что все другое отошло на задний план. Я почувствовал к нему солидарность, братство, ведь мы уравнялись: он взял свое, а я — тоже свое…
— Ты, наверное, недовольна, что так идет…
Немного волнения при мысли о возможных последствиях, нет, невозможно: ребенок, ребенок, зачатый с Гердой — абсурд.
— Не волнуйся. Я вымою позже водой.
Все может. Она мне нравилась. Не такая уж глупая и не большая и не бесформенная, эта Герда, хотя я не мог утверждать, что я ее «любил».
