Вдали загремел гром. Дождь застучал по асфальту, забарабанил по крыше машины. Один из дворников не работал. Целые потоки воды устремились по переднему стеклу.
— Давай остановимся! — воскликнула она. — Заверни сюда.
И они поехали в сторону карьера, где добывали гравий. Кто-то сдвинул в сторону шлагбаум и место использовалось, в основном, как стоянка и свалка.
— Я считаю, что мы с тобой вполне заслужили небольшой передых, — заявила она и решительно посмотрела ему прямо в глаза.
— И где бы мы, по-твоему, могли отдохнуть?
По ее лицу он никогда не мог догадаться, шутит она или говорит всерьез.
Она улыбнулась, думая о том, как трудно им будет заниматься с ним любовью в тесном «Фольксвагене».
— Здесь, — сказала она и откинулась на потертое сиденье.
— Прямо здесь!
Она глубоко вздохнула, ощутила запах мокрого асфальта, земли, придорожной пыли.
— Здесь это будет просто замечательно!
ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ
© Лилия Попова, перевод, 2003
I
OHAH
1.
Этим летом мне исполнилось шестнадцать лет.
Родители сказали, что летние каникулы я проведу у тети Линны и дяди Кристена. Они написали мне письмо, просили приехать, и я в общем-то был не против, даже можно сказать обрадовался, хотя не мог отделаться от ощущения, что мама и папа именно этого желали, и приглашение было делом их рук.
Ничего странного или необычного, конечно, в этом не было. Я не одно лето провел у тети и дяди в деревне, и родители, безусловно, были правы, утверждая, что мне там будет лучше, полезнее пожить несколько недель в сельской местности, нежели бездельничать одному в городе, особенно когда товарищи разъехались. И я воочию представил себе улицы в нашем городе, погруженные в летнюю спячку, постные безразличные витрины, записки на дверях маленьких магазинов, возвещавшие о закрытии; припомнил непомерную грусть прежних неудачливых летних месяцев, когда все планы и надежды рушились, потому что у мамы усиливались мигрени или дела отца оставляли мало времени для поездок, отдыха или обычной прогулки, да просто для совместного пребывания — где бы то ни было…
Нет, деревенская жизнь была иной. Бурной и кипучей. На полях трудились денно и нощно. Казалось даже, что особое оживление намечалось здесь именно тогда, когда в большом городе наступало затишье. Помню, как нередко хотелось покинуть школу и забыть о возможном академическом образовании, заняться вместо этого хозяйством, завести скотину, работать физически, на износ, в погоду и непогоду, в любое время года. Подобное настроение приходило обычно весной, когда волны кисловатого запаха перегноя неслись из близлежащего парка; но и другие, казалось бы самые незначительные факты — вид заплесневелой деревянной стенки на задворках, случайно увиденная подвода с лошадьми, рабочие инструменты, встреча с бродягами, которые одевались и вели себя не по-городскому, будили воспоминания и утверждали в уверенности, что деловитость и физическое здоровье были основополагающими чертами крестьянского быта. Обнадеживающе и успокаивающе было так думать. Собаки и кошки, редкие бесхозные лошади, воронье, несколько лет зимовавшее на верхушках лип в парке, убогий, подвыпивший мужчина, бродивший из года в год по дворам и продававший птичий корм — все это укрепляло представление о жизни в гармонии и чистоте, о честном бескорыстном труде, глубокую веру в неотвратимую погибель города. Я нисколько не сомневался в правильности собственных суждений. И поэтому я несказанно радовался предстоящей жизни в усадьбе Фагерлюнд.
Правда, мысль о том, что все, очевидно, заранее было «устроено», не давала покоя и слегка омрачала радужное расположение духа. Понятно было одно: от меня явно хотели избавиться, деликатно и незаметно, «для моего блага», как они любили выражаться, но решительно и безоговорочно. Однако причина была неясна. Вполне вероятно, дело было во мне, в моей собственной мнительности. Быть может, я стал так думать, потому что мама вела себя чересчур нервно, быть может, подействовали слова отца о том, что в этом году он много ездил, устал и нуждался в отдыхе. Он буквально превращался в неприступную крепость, если, судя по телефонным разговорам, ему не удавалось договориться с партнерами. Тогда он просто не замечал ее, а меня и подавно. Однако, как я потихоньку подметил, между ними все же будто беспрерывно велся молчаливый разговор, и это меня страшно смущало, поскольку не отвечало той картине, которую я нарисовал себе о нашей семье: я в качестве связующего звена между ними, в середине, нечто вроде посредника того не особенного интереса и не особенно большой симпатии, которые они в настоящее время выказывали друг другу.
Непонятное в их отношениях длилось уже месяцев шесть. Так я решил для собственного успокоения, хотел тем самым утешить себя, застраховать от возможных несчастий, надеясь, что равновесие в семье будет сохранено, несмотря на мамины мигрени и дела отца, которые явно шли хуже и хуже. Но больше всего угнетала, тревожила и пугала атмосфера в доме. Жутко становилось порою. Созданный моим воображением для защиты нашей семьи «треугольник» готов был развалиться в любую минуту. И я придумывал все новые и новые оправдания — между ними не было никакой любви, потому что это понятие абстрактное, переменчивое; они никогда не «делали что-то», не обменивались нежностями, которые подтверждали бы, что они близкие люди, живущие под одной крышей. Однако, однако…
Все вместе взятое, разумеется, могло быть просто внушением. Допустим. Ну, а если причина во мне? В переходном возрасте? Я заметил, например, что стал более мнительным, много размышлял, фантазировал, умел вызывать в уме самые диковинные, самые нелепые, даже безумные мысли о самых обычных событиях дня. Запутанные, бестолковые, противоречивые понятия вихрем проносились в моей голове, теснили, давили. Я словно находился в плену волшебных чар, был заколдован недобрыми темными силами. С необыкновенной легкостью, вопреки здравому смыслу превращал выдуманное в реальное, повседневное — в невероятное. И всегда находил объяснение, например, будто таким способом контролировал свое окружение. И что еще интересно: это положение дел меня лично устраивало, не отпугивало. По ночам, закутавшись в теплую перину, я вновь и вновь сочинял жуткие эпизоды, манипулировал фактами, подчас довольно мрачными. Я был источником зла, я был его орудием. Но я был также жертвой.
Я боялся судного дня. Отношения родителей здесь не имели значения. Я, я сам находился в сфере напряжения, откуда не было выхода. Не сомневался — конец будет ужасен.
Бывали минуты, когда я ее почти ненавидел, потому что она скользила молчаливой тенью подле него, выполняя малейшее его желание, а если гневалась по непонятным мне причинам, то начинала без устали заниматься уборкой и кухней, откуда по всей квартире разносились нестерпимо громкие и грозные звуки. Проклятая кухня! Однако неожиданно я сообразил, разобрался в сути обратной связи в чувствованиях взрослых: она любила его тем больше, чем больше упрекающе сновала по комнате, чем с большей интенсивностью занималась на кухне, а он, со своей стороны, в силу мужской противоречивой логики приближался к ней, чем молчаливее, чем замкнутей он становился, когда сидел и думал о своем, будто нас вообще не существовало на белом свете.
