Злость угасла.
— Ах, Ричард… Ты же знаешь, что можешь доверять мне. Я думала, что ты простил меня, — как и я простила тебя. Так почему же ты не можешь простить Альруну? Почему не видишь, что ею двигали не ненависть или любовь, а отчаяние?
— Ты не можешь требовать от меня такого.
— Я не требую, я прошу. Я знаю, не в моей власти приказывать тебе.
— Потому что я герцог Нормандии, а ты просто женщина? О нет! Ты делаешь вид, будто я наделен властью, а ты нет, но это не так! Почему я звал тебя снова и снова? Уж точно не только из-за вожделения к тебе. Ты была первой, с кем мне не нужно было притворяться.
Он вновь принялся расхаживать по комнате, топая, будто пытаясь придать вес своим словам.
— Мне пришлось дорого заплатить за свою власть. Я должен вести себя достойно, оставаться сильным — всегда. Не позволительны страх и смятение тому, кого люди зовут Бесстрашным. Я ни с кем не могу поделиться своими мыслями и чувствами. Может, ты права, я был слеп к боли Альруны, слеп к чувствам твоей сестры, слеп к твоим переживаниям. Но не забывай, я вынужден был оставаться слеп и к самому себе. И так всю жизнь. — Ричард помолчал. — Мой отец… Мой отец не умел притворяться. Он был несчастен на троне Нормандии, намного больше прельщала его простая жизнь в монастыре. И он, не скрываясь, выказывал свою боль. Ты сама знаешь, что из этого вышло. Враги коварно заманили его в ловушку и убили, вначале поглумившись над ним. — Герцог сглотнул. — А вот моя мать, Спрота, была совсем не такой. Мой отец так и не женился на ней, все считали ее просто наложницей, но она оказалась намного сильнее своего мужа. Она улыбалась, когда беды преследовали ее. Улыбалась, когда над ней насмехались, а то и вовсе не замечали. Улыбалась, когда ее разлучили со мной, — несомненно, это стало для нее самым тяжелым испытанием в жизни. Тех, кто проявляет слабость, убивают. Этому я научился от отца. Выживет только тот, кто держит свои чувства в тайне, тот, кто всегда улыбается. Этому я научился от матери.
Голос Ричарда звучал так хрипло, будто он долго кричал, хотя на самом деле говорил шепотом. Он казался усталым, и чувства, которые он так тщательно скрывал от всех, отчетливо проступили на его лице. Ему очень хотелось, чтобы Гуннора поняла его, ведь он доверял ей больше, чем кому бы то ни было.
Подойдя, женщина обняла его, погладила по голове, по лицу, поцеловала и только теперь простила за его слепоту в их первую ночь.
Отстранившись, Гуннора выжидающе посмотрела на герцога, но тот лишь покачал головой.
— Матильда и Арвид решили отправить Альруну в монастырь, и я не стану их удерживать. Даже ее родители потрясены случившимся. Они не могут понять, в кого превратилась их дочь. Поверь мне, если бы речь шла о моей жизни, я простил бы ее. Но я не подпущу Альруну к моему ребенку. Маленький Ричард когда-нибудь станет герцогом Нормандии. Может быть, он унаследует от меня не только трон, но и мир. Может быть, ему не придется притворяться, не придется доказывать всем и вся свое бесстрашие.
Гуннору не удивило упрямство Ричарда.
— Я не стану переубеждать тебя. Но ты не запретишь мне навещать ее.
— Подожди несколько недель, пусть наступит весна. Она бросила нашего сына на холоде, пусть теперь сама померзнет.
Они молча смотрели друг другу в глаза, словно боролись. А потом оба отступили.
— Что ж, так тому и быть. А теперь тебе нужно поспать, — сказала она.
— Останься со мной.
Снаружи зимнее небо окрасилось алым. Они опустились на кровать и, обнявшись, уснули.
Месяц спустя Гуннора отправилась в монастырь. Оказалось, что там холодно, но чисто. «Вряд ли христианский бог поселился бы в таком месте», — подумалось датчанке. Боги, которых она знала, любили теплые дома, где царили веселье и шум. В Валгалле воины сидели за столом с Одином, ели оленину и пили медовуху всласть. В этом же монастыре приходилось довольствоваться хлебом, а иногда не было и того. Монашки, одетые в черное в знак воздержания, походили на мрачные тени. Пробовали ли они когда-нибудь оленину? Олени в окрестностях не водились, да и бог христиан, собственно, жил не в монастыре, а на небе. Гуннора не стала расспрашивать об этом епископа Руана, когда тот рассказывал ей перед крещением о вере христиан, но она была уверена, что в царстве Господа на небесах холодно, чисто, а главное — одиноко.
Альруны видно не было. Сестра-привратница испуганно посмотрела на нежданную гостью и молча провела ее в трапезную. Там Гуннора и ждала, зябко ежась и потирая ладони, чтобы согреться. Как и обещала Ричарду, она отложила поездку в монастырь до весны. Снег уже сошел, сосульки растаяли, прошла капель, но в стенах монастыря все так же царствовал холод — и не только. По углам Гуннора заметила плесень и паутину — монастырь оказался не таким уж чистым местом.
Бальдр, самый красивый из всех богов, жил в прекрасном дворце. Неужели и там в углах висела паутина?
Вздохнув, Гуннора отогнала неуместные мысли. «Что же мне сказать Альруне? Она не ждет моего прощения, и кому, как не мне, ведомо, что есть горе, в котором никакими словами не утешишь».
В этой трапезной Гунноре некуда было скрыться от осознания того, что она пришла сюда не ради Альруны, а чтобы доказать что-то Ричарду — и самой себе. Гунноре хотелось доказать всему миру, что за любой поступок можно обрести прощение. Ни одно злодеяние не вовлекает душу в пучины грязи, от которой нельзя отмыться. Сама она уже избавилась от ощущения скверны, оставшегося после изнасилования Агнарром. Только в самых потаенных уголках души, куда никто не мог заглянуть, скрывалось что-то страшное — тайна, ложь, о которой никто не должен был узнать…
— Что вы тут делаете?
Подняв голову, Гуннора с изумлением увидела какого-то мужчину. В монастыре могли жить только женщины, сюда иногда заходили монахи и священники, но на этом мужчине была совершенно обычная одежда. Чуть позже она сообразила, что в трапезную иногда входили и послушники или гонцы, привозившие в монастырь деньги, — в том числе и гонцы из Руана. Мужчина показался ей знакомым, но его имя она так и не вспомнила.
— Я жду Альруну. Вы знаете, где она?
— Спросите в больнице, там оказывают помощь нищим.
— Насколько мне известно, Альруна не сведуща в излечении болезней.
— Да, но во время поста нищим тут моют ноги. Это испытание смирением для монахинь.
Чуть позже Гуннора вошла в больницу, где толпились потные, вонючие, покрытые коростой нищие. Они равнодушно позволяли монашкам мыть их грязные, ороговевшие подошвы — знали, что за это им дадут поесть.
«Какое лицемерное место!» — подумала Гуннора. Монахини не должны были испытывать отвращение, но оно отчетливо читалось на их лицах. Нищие же притворялись, что пришли сюда омыться, хотя на самом деле хотели только утолить голод.
Но времени для размышлений у нее не осталось. Гуннора увидела Альруну. Девушка была бледна, еще бледнее прежнего. Она сидела в углу, глядя в одну точку. Может быть, сегодня она уже омыла ноги стольким нищим, сколько было нужно, чтобы проявить смирение, а может быть, и вовсе этим не занималась. Никто не отваживался подойти к ней, ни монахини, ни нищие. Гуннора решительно направилась к ней, и во взгляде Альруны вспыхнул гнев.
