Напутствие Вассиана окрылило Ивана, наполнило новыми силами. В состоянии этого полета он пребывал все время паломничества, и Анастасия не уставала благодарить Бога за то, что настояла на своем, не дала злосоветникам возобладать над душой ее ненаглядного супруга.
…Они уже побывали в Кирилло-Белозерской обители и возвращались обратно. Судно царское шло по Шексне, приближаясь к Волге. По течению двигаться было легко, и расшива летела, как стрела. День выдался прозрачный и солнечный, как в раю. Звенели в вышине птицы. Митя играл на руках у Насти-Фатимы (без любимой нянюшки и помыслить невозможно было отправиться в путь!), тянулся к облачкам, повисшим в небе и причудливо менявшим под ветром свои очертания. Потом пенные гребешки на волнах привлекли его, и Фатима подошла ближе к борту расшивы.
И вдруг покачнулась, поднесла ко лбу руку, словно у нее закружилась голова. Вскрикнула испуганно, наклонилась над бортом — и не успели стоящие невдалеке люди шагу шагнуть, как она перевалилась вниз и канула в воду вместе с царевичем, которого крепко прижимала к себе.
Оба сразу пошли ко дну и даже не всплыли ни разу.
* * *
— Нет, государь, нет! — наперебой твердили Сильвестр, Адашев и Курбский. — Совет, данный тебе, внушен духом лжи, а не истины. Царь должен не только властвовать, но и творить народное благо, не забывая, что и он — Божья тварь, как все его подданные. Никто не может жить только своим умом: мудрость царя, как и мудрость всякого человека, имеет нужду в помощи других умов, и она будет тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники, им избираемые. Монарх, опасаясь умных, попадет в руки хитрых, которые в угодность ему притворятся даже глупцами. Потворствуя порочным страстям его, поведут его к своей низкой цели. Царь должен опасаться не мудрых, а коварных советников!
Новая победа над духом царя была полная! Смерть сына сломила его, заставила поверить, что напрасно доверялся он Анастасии. Кабы не отправился в это паломничество, Димитрий был бы жив. А теперь что? Нет у царя наследника! Он написал духовную в пользу князя Старицкого, назначив его своим преемником; дал Адашеву чин окольничего. Сильвестр от всякого внешнего возвышения отказался: ему более чем довольно было восстановления былой власти над государем — ради этого он и жил. А князь Курбский был послан с полками на взбунтовавшуюся луговую черемису и башкир…
В этом, конечно, трудно усмотреть монаршую милость. Можно не сомневаться, что Анастасия вылила на голову князя Андрея Михайловича ушаты грязи: ведь именно Фатима, некогда подаренная Курбским, сделалась причиною гибели царевича! И хоть на пробудившийся разум царя подействовал довод Алексея Федоровича: дескать, бедная нянька и сама погибла, не сбежала ведь, учинив злодейство, а стала жертвой того же несчастного случая, вернее — Божьего промысла, все же Иван Васильевич не мог смотреть равнодушно на князя Андрея.
Алексей Федорович Адашев жалел об отсутствии князя Курбского. Ночная кукушка всегда дневную перекукует, а Анастасия в тиши опочивальни по-прежнему плела свои женские сети. Как же окончательно осилить ее?
Сильвестр был на царицу озлоблен, а злость — плохой советчик, Адашев это понимал, потому что и сам с первой встречи испытывал к Анастасии Романовне глухую неприязнь (взаимную, разумеется!), зачастую мешавшую ему принимать верные решения. Да и не был он знатоком женской души. А вот Курбский, красавец и щеголь, словоблуд и блудодей, таковым знатоком был. И особенно тонко чувствовал он именно душу Анастасии, как будто его прежняя любовь, обратившаяся со временем в ненависть, пролагала между ним и Анастасией некие странные духовные тропы, протягивала некие незримые нити, благодаря которым он точно знал, когда, в какую минуту и чем можно причинить ей боль.
Впрочем… впрочем, был, оставался еще один человек, столь же хорошо знавший и понимавший Анастасию. Что удивительно, человек этот находился все время рядом с Алексеем Федоровичем. Трудно, невозможно было забыть тот зимний вечер, когда молодой царь Иван остановил свой выбор на Анастасии Захарьиной, а маленькая полька Магдалена самозабвенно отдалась черноглазому красавцу Алешке Адашеву. Теперь, по прошествии почти восьми лет, привязанность между ними значительно ослабела, и все же она существовала до сих пор! Пусть Алексей Федорович в последнее время был слишком на виду, чтобы позволить себе нечто иное, кроме снисходительной жалости к «вдове своего управляющего», живущей у него на хлебах из милости, — сегодня ничто не должно помешать ему побеседовать с благочестивой вдовой Марией!
* * *
Анастасия Романовна полулежала в кресле и смотрела на большую печь, расписанную по зеленому полю разнообразными цветами и травами. Среди их сплетения скакали белые инороги
[45]
и летали райские птицы. На дворе уже завихрились студеные октябрьские вихри, мимо окон порою проносились сорванные с деревьев желтые листья, скоро и белые мухи полетят, а здесь, возле теплой, всегда хорошо вытопленной печи, царило вечное лето, радовавшее глаз больной царицы.
Рана, оставленная в сердце нелепой и страшной гибелью сына, никак не заживала. Самой-то себе Анастасия могла признаться, что недавно родившийся сын Иванушка, хоть и несказанно обрадовал ее своим появлением на свет, все же не заполнил пустоты в душе, не изгнал из памяти и снов покойного Митеньку. Царь-то был доволен рождением Иванушки, да еще такого здоровяка. Няньки в один голос приговаривали: не царевич-де у них на попечении, а чистое золото!
Когда Анастасия, до неостановимых рыданий, до истерик и припадков, молилась на гробе святого Никиты Переславского, а потом в тревожном ожидании готовилась к новым родам, ей казалось, будто появление на свет этого ребенка (как и в прошлый раз, чуть ли не с первого дня она знала, что снова будет сын!) разом поставит все на место в ее жизни, наладит отношения с мужем, замостит страшную трещину, которая пролегла меж ними после того страшного случая на Шексне. Сын унес с собой весь свет их прежней жизни, всю радость и всю любовь, которая их соединяла.
Самое страшное, что муж, несомненно, считал Анастасию повинной в гибели сына. Если бы она не отговорила его слушаться увещеваний Сильвестра и Адашева, если бы они не поехали в Кирилло-Белозерский монастырь… Сначала он беспрестанно выговаривал, выкрикивал, выплакивал это вслух, потом слегка поуспокоился, однако в каждом его взгляде жили прежние попреки, каждый день ощущала Анастасия, что она — жена опальная. Может быть, даже и разлюбленная. Ведь, бывало, они теперь по нескольку дней не видались, царь спал один и отдельно трапезничал, якобы за неимением времени рассиживать с женой…
Вдруг подпрыгнуло, ожило сердце — в сенях раздались знакомые твердые шаги. Боярышня, дремавшая у двери на лавке, подскочила с вытаращенными глазами:
— Царь, матушка! Государь! — и кувыркнулась в ноги вошедшему.
Анастасия привстала, цепляясь за подлокотник кресла, тревожно ловя выражение мужнего лица: в духе ли он? Давно, давно было меж ними заведено, чтоб царица в своих покоях мужу даже в пояс не кланялась — они обменивались нежными приветствиями или лобызались при встрече. Однако Бог знает, в каком он, супруг и государь, теперь расположении…
