Любовным томлением был обуреваем и ее почти жених. Правда, предметом его ветреных чувств стала вовсе не герцогиня, а одна из ее фрейлин. Это была пикантная и субтильная брюнеточка — совершенно во французском духе. Мориц обожал носить своих возлюбленных на руках и наблюдать за ними во время горячей любовной скачки, когда сидящая верхом красотка подобна амазонке и знай пришпоривает нетерпеливого жеребца. Но при всей своей буйной фантазии Мориц не в силах был вообразить Анну в роли такой амазонки. Ей нужен не проворный, легконогий жеребчик, а битюг-тяжеловоз! И хоть Мориц был сыном Августа Сильного, сам он отчетливо осознавал: на руках носить Анну он вряд ли способен! Надорвется! А куда деваться?.. Втихомолку печалясь о невеселом своем будущем, он пока что тренировался в поднимании тяжестей с миленькой фрейлиной. Каждую ночь дама прибегала в его покои, а потом Мориц относил ее до комнаты фрейлин.
Какое-то время все оставалось шито-крыто, но… повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Однажды грянул снегопад. Торя в снегу тропу, Мориц так заворковался со своей крошкой, что не заметил: по двору, как нарочно, тащилась в это время старуха служанка с фонарем. Ей почудилось в метельной сумятице, что она видит привидение о двух головах. Служанка завопила так, что мертвого могла бы разбудить. Да еще фонарем своим махала! Мориц сделал поистине акробатический выпад, чтобы ногой вышибить у заполошной бабки дурацкий ее фонарь. Однако поскользнулся — и рухнул наземь вместе со своей громко завизжавшей ношей…
А охрана герцогини в те дни и ночи держала ушки на макушке, ибо что в городе, что в окрестностях пошаливали дерзкие разбойничьи шайки. Спали вполглаза, не гасили факелов. Ох, неудачное время выбрал Мориц для амурных шалостей!
Итак, старуха кричала, фрейлина визжала, Мориц страшно бранился, набежавшая охрана вопила: «Лови-держи!», и двор был залит светом факелов. Анна, которой не давали уснуть мечты о Морице и о близком супружеском счастье с ним, подскочила к окну — и теперь наблюдала за всем этим Содомом и Гоморрой.
Она поняла, что обманута… что утонченный граф совершенно, ни чуточки не любит жирной вестфальской колбасы, а предпочитает ей другие лакомые кусочки.
Мориц высунул из сугроба свою занесенную снегом черноволосую голову и увидел в окне второго этажа герцогиню Курляндскую. Лицо Толстой Нан никогда не отличалось богатством мимики и выразительностью, однако сейчас каменная неподвижность ее черт была гораздо выразительней любой, самой злобной гримасы. И граф Саксонский понял, что герцогом Курляндским ему не стать никогда…
Да уж! Прежняя неуправляемая вспыльчивость ожила в душе Анны. Морицу был дан от ворот поворот, в Петербург и Дрезден полетели гневные послания с сообщением, что графу Саксонскому в Митаве делать более нечего.
Мориц не привык уступать и отступать и еще продолжал на что-то надеяться, однако в Митаву вошли четыре русских полка, командование которых имело недвусмысленные приказы насчет графа Саксонского, и означенный граф глубокой ночью бежал из Курляндии (вовремя предупрежденный очередной влюбленной красоткой), на рыбачьей лодке, рискуя жизнью, переправился через реку Лиелупе и кое-как добрался до Данцига, где смог перевести дух.
С горьким вздохом он осознал, что желания русской женщины и впрямь достаточно, чтобы разрушить… ну, если не город, то самые честолюбивые планы мужчины. Черт бы их всех побрал, этих русских женщин!
Так размышлял страдалец Мориц, ну а в Митаву, на освободившееся местечко, мигом ринулись другие претенденты на руку Толстой Нан, в их числе — старый герцог Фердинанд. Однако Анна Иоанновна была непреклонна. Прежде всего потому, что ее израненное сердце уже начал врачевать другой мужчина…
Впрочем, о нем речь впереди. А вообще-то, если сказать правду, простить Морица Анна не могла очень долго, и всякое напоминание о нем приводило ее в безудержную ярость. Поэтому беспокойство ее фрейлин Анны, Аграфены да Маргариты о судьбе неуклюжего гвардейца, который невольно вызвал у императрицы неприятные воспоминания, было вполне обоснованным.
Да… Ноздри Толстой Нан раздулись, брови сошлись к переносице, рот стиснулся в нитку. «Вот идет царь Иван Васильевич!»
Ох, не сносить головы бедолаге-гвардейцу, который даже сороку из сугроба достать не смог толком!
И вдруг… вдруг Анна вспомнила, как совсем недавно дала от ворот поворот двум настойчивым искателям ее руки. Одним был португальский инфант Эммануил, а другим — смеху подобно, до чего судьба все умеет поставить на надлежащее место! — претендентом оказался тот самый Мориц Саксонский. Неунывающий волокита по-прежнему верил в свою неотразимость!
Что и говорить, теперь он славился не только как отъявленный бабник, но и как один из лучших полководцев Франции. С тем большим удовольствием Анна ему отказала. И теперь воспоминание об афронте, который потерпел удачливый вояка от Толстой Нан, от «жирной вестфальской колбасы», пролило бальзам на ее сердце, в котором начали было саднить старые раны. Брови разошлись, глаза перестали люто сверкать, по губам скользнула улыбка.
— Скажите, чтоб расчистили дорожки в парке, — миролюбиво приказала она фрейлинам и, круто повернувшись, широко зашагала через анфиладу комнат в свою спальню, где имела обыкновение отдыхать после обеда… на одной постели с новым герцогом Курляндским, российским канцлером и своим давним фаворитом.
Это и был тот мужчина, который весьма удачно исцелил раны ее сердца, а потом и безраздельно завладел им.
А также — всей Россией.
И худо пришлось тем, кто пытался ему помешать!
* * *
— Ну, чего молчите, господа хорошие? Императора у нас более нету… и завещания нету никакого. Завещание Екатерины не имеет значения: с ним нечего считаться. Она не имела никакого права его делать. Девка, вытащенная из грязи! Другое же завещание…
Сенатор Дмитрий Голицын запнулся и посмотрел на князей Долгоруких. Ишь, мигом навострили уши! Думают, коли умер мальчик-император Петр Алексеевич, обрученный жених этой гордячки Катьки Долгорукой, то ей, невесте, теперь прямая дорога на царство. Ходят какие-то смутные слухи, якобы они измудрили что-то с духовной юного государя, надеются Бог весть на что… Ну и зря надеются!
— Другое завещание, приписываемое Петру II, — возвысил голос Голицын, — подложное!
Кто-то из Долгоруких попытался протестовать, но Голицына было не остановить.
— Вполне подложное! — с силой повторил он, пристально озирая присутствующих и радостно осознавая, что с ним все согласны: нового возвышения временщиков Долгоруких, которые из юного императора веревки вили, никто не хотел.
А кто, кто возвысится? Ну, понятное дело, тот, кто сделается ближе других новому государю либо государыне. А кто станет российским государем либо государыней?
Об том и шел 19 января 1729 года, немедля после смерти юного Петра Алексеевича и учинившегося в стране безвластия, тяжкий спор в Лефортовском дворце. Вели этот спор члены Верховного Совета: канцлер Головкин, вице-канцлер Остерман, двое князей Долгоруких, Алексей Григорьевич и Василий Лукич, сенаторы Дмитрий Голицын, Павел Ягужинский и еще двое или трое почтенных господ.
