– Вас? – Он подтянул меня к себе поближе, но я отодвинулась и снова отняла руку. – Ты тоже поедешь?
– Я всегда буду сопровождать ее.
– Ну, красивые девушки у нас лишними не будут…
Он попытался меня обнять, но я выскользнула и встала.
– Стой, ты куда!
Он протянул свои длинные руки, чтобы поймать меня, но я отскочила к двери.
– Мы уже все решили!
Я припала к дверной щели, пытаясь разглядеть в сумерках: нет ли кого поблизости, не увидит ли кто, как я выхожу из нетопленой бани? В это время меня обняли сзади, разгоряченное лицо Мистины уткнулось мне в шею под косой.
– Ну, куда ты? – бормотал он, целуя меня в шею. – Не спеши. Побудем еще… Может…
– Ты сдурел совсем!
Я отпихнула его изо всех сил, толкнула дверь и выскочила наружу, уже не заботясь, есть ли кто рядом, и пустилась бежать к Эльгиной избе. Сердце колотилось, пробирала дрожь, но не от страха, а… не знаю от чего.
Щеки горели, я была возмущена и в то же время фыркала от смеха.
Вот дурень!
Но уже возле двери Вальгардовой избы я перестала смеяться. Если наш замысел сорвется, это дело, что киевский верзила хотел сделать со мной, с Эльгой сделает медведь. Мистина-то еще ничего себе…
Я тайком передала Эльге, о чем мы договорились, но о завершении нашей с Мистиной беседы смолчала. Почему-то я знала: ей будет неприятно услышать, что он лез ко мне. Может быть, ей и надо было это знать, но… просто мне не хотелось об этом говорить.
Мы легли спать у Домаши на полатях, как почти всегда, но я долго ворочалась и не могла заснуть.
Все вспоминалось, как его длинные руки обвились вокруг меня, и от этого начинал ныть живот.
Эльга, кажется, тоже не спала. Но я даже не хотела гадать, о чем думает она.
Поведу русалку от бора до бора,
Ой, рано-рано, от бора до бора!
От бора до бора, в зелену дуброву!
Ой, рано-рано, в зелену дуброву!
Положу русалку под тяжелый камень!
Ой, рано-рано, под тяжелый камень!
По дороге вдоль реки из Люботиной веси шла толпа девушек с охапками травы в руках. Все были одеты в праздничные поневы и сорочки, с заплетенными косами, с пышными венками на головах – последними перед Купалой.
Только одна еще несла в себе силу дикой стихии: идущая впереди была в одной белой рубахе, увитая жгутами из травы и цветов, в огромном венке, закрывающем лицо, с распущенными светло-русыми волосами.
Заканчивались русалочьи велик-дни.
Развились венки на березах в роще, уплыли цветы вниз по Великой.
Оставалось последнее – проводить русалок из земного мира туда, откуда они пришли.
Положу русалку под тяжелый камень!
Ой, рано-рано, под тяжелый камень!
Здесь ей почивати, лето летовати!
Ой, рано-рано, лето летовати!
Здесь ей почивати, зиму зимовати!
Ой, рано-рано, зиму зимовати!
Сквозь свисающие на лицо хвосты венка Эльга почти ничего не видела перед собой, и Володея с Беряшей вели ее за руки, держа через спущенные длинные рукава. Она действительно чувствовала себя выведенной из этого мира – кем-то таким, кого сейчас положат под белый камень и оставят там.
С тех пор как она побывала у Буры-бабы, ей не было покоя.
Хотя, пожалуй, не Бура-баба была в том виновата.
Все изменила смерть отца.
Эльга никак не могла привыкнуть, что он не вернется никогда, но ей уже приходилось считаться с тем, что его нет. В душе все смешалось: боль потери, чувство беззащитности, тревога перед будущим.
Сильнее всего мучила неясность этого будущего.
Последние годы она прожила, твердо зная, что ей предстоит: выйти за Дивислава и стать княгиней зоричей. Но необходимость мести за отца развернула ее мысли к другому – опять к Ингвару, сыну Ульва.
Это значило – не кривичи, а ильменские поозеры, не Зорин-городок, а Волховец.
А еще – для брака с Ингваром не нужно идти в лес к медведю.
И сколько мать ни убеждала, что это необходимо для обретения силы, нужной ей как будущей матери сыновей и старшей жрицы племени, что-то в душе Эльги упорно этому противилось.
Она слишком хорошо помнила, каким холодным, темным ужасом веяло на нее от косматой фигуры среди ветвей, поразившей ее еще в детстве, и от этой старухи-птицы на полатях, которая пряла ее судьбу…
В камне тебе спати
Ой, рано, спати!
Поле не топтати!
Ой, не топтати!
Набросав травы под самым боком огромного камня, Эльгу положили на зеленую постель и закидали сверху тоже травой.
Похоронили.
Вернули земле-матушке.
Мы русалку проводили,
Рано-рано проводили!
В чистом поле схоронили!
Рано-рано схоронили!
Ушли.
Смех и голоса постепенно стихали и наконец совсем растаяли вдали.
Уже можно было встать, отряхнуться и идти потихоньку домой, но Эльга продолжала лежать. Приподнимая веки, она видела небо через завесу трав – наверное, так смотрит настоящая русалка из-под земли.
От густого травяного запаха кружилась голова, душа воспаряла, Эльга почти не чувствовала своего тела, почти забыла, кто она такая и что с ней. Она будто застыла на развилке и ясно видела две дороги, уходящие в разные стороны. Одна – в сумрак, в чащу леса, откуда веяло темной силой земли. Оттуда смотрели бесчисленные поколения предков ее матери – до старого князя Судислава, который привел свой род на эти берега. За его спиной возвышался Крив, родоначальник племени кривичей и земное воплощение Велеса, похожий на каменного идола с неразличимыми чертами. А совсем в глубине тьмы лежал в берлоге медведь – предок вообще всех людей. Тот самый, который должен был наделить ее силой рожать сыновей, достойных продолжить славу рода.
А вторая дорога уводила вверх, в сияние света, но там ничего не было видно. Ясно было только, что нужно подниматься по реке жизни, к небу, откуда текут все реки, но даже ближайший отрезок пути мешало видеть солнце, слепящее глаза.
Краешком сознания Эльга понимала, что с ней происходит: сделавшись «умершей русалкой», она встала на тропу богов и может увидеть свою судьбу – ту, что не открыла ей до конца Бура-баба.
Получить подсказку, узнать, куда же идти!
Хотелось туда – к свету, куда ушли дня три назад киевские посланцы Ингвара, обещавшие увезти ее с собой. К тому жениху, который, должно быть, еще в колыбели требовал кольчугу и шлем.
Подальше от всех медведей…
Но ничего не было видно. Мешала трава и слепящее глаза солнце.
