Из Центрального парка с музыкой и песнями вслед за остальными выплеснулись приезжие, проболтавшие и просмеявишиеся всю ночь. Те, кто оказался рядом с джаз-оркестрами, пританцовывали и подпрыгивали, соседи менестрелей с гитарами и лютнями, стараясь подражать их ритму, то наклонялись, то разгибались – будто неуклюжие птицы исполняли ритуальный танец. Под аккомпанемент духовых оркестров шли по-военному строго: левой-правой, левой-правой, а под мелодии флейт и волынок – словно плыли. Кто-то взгромоздился на ходули, кто-то прыгал на шестах с пружинами. Были и такие, кто встал на руки. Но большинство просто шли и восхищались теми, кто предпочитал передвигаться таким необычным способом. В колонне были Арлекины и Пьеро, рыжие клоуны, Рональды Макдональды, Клеопатры, Марии-Антуанетты, Кинг-Конги, капитаны Хуки. Человек пятьсот оделись в римские тоги и несли на плечах кресло с полководцем-триумфатором при полных регалиях. Шли члены клубов боевых искусств в мешковатых балахонах с поясами разных цветов. Лошади и мотоциклы попали под запрет, но колясок было в изобилии – и на каждой самодельная мачта с лисьим хвостом, хромированные части обмотаны мишурой. Шел шарманщик с обезьяной на плече, обезьяна кривлялась и пронзительно визжала, шарманщик пел надтреснутым тенором. На одноколесных велосипедах прокатили три господина в длиннополых сюртуках и цилиндрах, украшенных поеденными молью павлиньими перьями. Никто не догадался поместить одноколесные велосипеды в раздел запрещенных, и они выиграли спор с полицейскими. На утыканной гвоздями доске проехал факир; его тянули закутанные в шафрановые одеяния обритые наголо ученики. На голом животе факира были нарисованы водяные лилии. Несколько китайских драконов длиной в сотню человек извивались и наскакивали друг на друга среди грома барабанов, цимбал и грохота петард. Чернокожий человек семи футов ростом в царственном наряде зулусского принца из перьев и бусин нес сквозь толпу боевое копье ассагай; на острие был надет предохранитель из пробки в виде разрисованного и украшенного перьями черепа поверженного в битве врага.
Вызванная болью кажущаяся безучастность Кристиана дала трещину у музея Метрополитен, где большая толпа поджидавших колонну людей стала забрасывать его цветами: желтыми нарциссами, гиацинтами, последними отцветающими крокусами, сорванными в траве, розами, цветками вишни, гардениями. Джошуа свернул с дороги и, перейдя широкую мостовую, подошел к тем, кто стоял за кордоном полицейских и солдат. Протянул к ним руки между одетыми в жесткие мундиры военными, смеясь их радости и рассовывая цветы, которые ему удалось поймать, по их карманам. Кто-то криво возложил ему на голову венок из крупных маргариток, на шею повесили гирлянду из бегоний. Джошуа сделал шаг к ступеням музея – почитаемый князь весны, весь в цветах своих обожателей. Их аромат бодрил мозг, и он, поднявшись по лестнице, раскрыл толпе руки. Его слова подхватили чуткие микрофоны, которые власти предусмотрительно разместили, чтобы люди слышали, что говорит их кумир. И они замерли, внимая.
– Жители моей страны, я люблю вас! – выкрикнул он сквозь слезы. – Идите со мной по этому прекрасному миру! Наши слезы превратят его в рай! Отбросьте горести, забудьте печали! Человечество переживет самый жуткий мороз. Идите со мной, взявшись за руки, братья и сестры! Зачем тужить, если у кого-то нет брата или сестры – ведь все люди братья и сестры. Идите со мной! Идите со мной в будущее!
Последние слова утонули в радостном реве, под ноги Джошуа падали цветы; их подбирали, чтобы потом засушивать между страницами его книги.
Нескладная фигура двигалась дальше и дальше, вся воля Кристиана была направлена на то, чтобы шаг за шагом ритмичной, покачивающейся походкой одолевать расстояние. Те, кто старался держаться наравне, были давно посрамлены.
Мост Джорджа Вашингтона он перешел в полдень. За ним следовали три миллиона человек – огромная поющая толпа, нашедшая собственный ритм движения. Она быстро ужалась и спокойно влилась в оба яруса моста. Люди следовали за крысоловом с дудочкой своей мечты, и им не о чем было тревожиться. Какой особенный день: все хорошо, не болит ни тело, ни душа. В Нью-Джерси стала очевидна мудрость верховного командования Марша тысячелетия. Как сказала Джудит, по магистрали И-Девяносто пять Джошуа шел по возведенному над разделительной полосой настилу, а толпы двигались справа и слева по проезжей части.
– Осанна! – кричали люди. – Аллилуйя! Да будут благословенны все твои дни за то, что ты нас любишь! Слава Богу, что ты у нас есть, Джошуа, Джошуа, Джошуа Кристиан!
Они медленно расползались по свалкам и пустошам умирающего Нью-Джерси, меж домами с забитыми окнами Ньюарка и Элизабет, по зеленым пастбищам и путаницам железнодорожных линий на станциях. Кристиан впереди над ними на настиле, и все их печали забыты. Люди заботились друг о друге. Обессиливших выводили из своих рядов очень осторожно. Одни замедляли шаг и сворачивали в сторону, но эстафету перехватывали другие и продолжали идти за ним.
В тот первый день в Марше участвовало пять миллионов человек – такого количества больше не набиралось. Люди шли радостные и свободные, кроткие и просветленные, счастливые и неразлучные.
Джудит Кэрриол на Марш не пошла – решила остаться в гостиничном номере и смотреть начало по телевизору. Сидела перед экраном и кусала губы, наблюдая, как ее цель ускользает от нее, словно песок сквозь пальцы. Когда колонна поравнялась с отелем, Джудит высунулась из окна и страдальчески смотрела вниз, не сводя глаз с темного ежика волос на голове Кристиана. От вида толпы у нее перехватило дыхание. Раньше она не сознавала, сколько в мире людей. Неспособная понять природу истинного страдания, она пыталась проникнуть в нее мыслью, подхлестываемая своим замешательством и испытывая от этого досаду. Однако склад ее ума не позволял оценить качество – мог постигнуть только количество.
А люди внизу все шли и шли: полдня, две трети дня, до тех пор, пока солнце не упало за горизонт и на город не обрушилась оглушающая тишина.
Когда улицы опустели, Джудит спустилась вниз, перешла Пятую авеню и оказалась в парке, где ее ждал вертолет, чтобы доставить в Нью-Джерси. Она воссоединится со своим подопечным в лагере, где он должен остановиться на ночлег.
В Белом доме день выдался беспокойным – президент был в растрепанных чувствах. Его преследовал кошмар: что-то может пойти не так, человеческое море придет в неистовство по причине, которую никто из руководителей проекта не мог предусмотреть, – что-нибудь вроде магнитной воронки, которая затянет в себя множество голов. Вспыхнет черная искра ненависти и пронесется по человеческим клеткам кровавой волной насилия. И вот он уже видел, как маньяк-одиночка наводит мушку винтовки на беззащитного Кристиана, который у всех на виду шествует по своему настилу.
Президент согласился с идеей Марша тысячелетия сразу, как только ее изложил ему Гарольд Магнус. Но по мере того, как идея стала претворяться в жизнь, им все больше овладевал страх, и он все чаще жалел, что одобрил эту затею. Когда в мае Магнус рассказал ему о своих опасениях, он закипел. Да, он в курсе, что Джошуа Кристиан отказался от защиты, и требует от министерства окружающей среды полных гарантий – пусть задействуют армию, национальную гвардию, все что угодно, и обеспечат тройную степень безопасности. Ему представили кучу свидетельств, что все предусмотрено, и лишь поэтому президент не изменил решения. Но осталось предчувствие надвигающейся катастрофы. Самым уязвимым звеном был Джошуа Кристиан, потому что именно его оказалось невозможно контролировать.
