Морали попытался пропихнуть свое тучное брюхо в дыру. Это оказалось нелегко. Он оцарапал бока. Пленник очень боялся застрять. Но постепенно щель будто бы чуть-чуть раздалась в стороны, пропуская бедолагу вглубь. Мавр протискивался, сдирая кожу с костяшек скрученных пальцев. Уже на лбу и на затылке вспухали шишки, из рассеченной брови сочилась кровь. Постепенно ход стал шире, его потолок ушел вверх. Еще минут через десять ноги Морали стали свободно ступать по относительно ровному полу, а глаза привыкли к темноте — верный признак того, что в сумрак подземелья откуда-то просачиваются жидкие нити света. Ничего подобного в подвале Папы-Косты не было. Комнатная тьма — самая непроглядная.
Теперь беглец видел, что находится в длинном коридоре, вырубленном в толще известняка. Была ли это заброшенная шахта, или старый турецкий подземный ход времен Хаджибея? Морали не стал ломать голову. Главное — он утек из-под носа своих врагов. Сердце беспечного корсара ликовало. Тунисец не ведал, куда выберется и выберется ли вообще. Но сознание того, что шулера-греки, позарившиеся на его товар, не получат ни крупинки заветного зелья, наполняло пленника мстительной радостью. Он уже воображал, как вытянутся их гнусные рожи, когда… В этот момент вдалеке мелькнул свет.
Морали чуть не задохнулся от счастья. Белая, дневная полоска. Сомнений быть не могло. Он ускорил шаг. Побежал бы, если бы ноги не подгибались от счастья и усталости. Еще немного. В лицо уже задувал свежий бриз. По ушам ударил гулкий отзвук прибоя. Последние силы были готовы оставить тунисца. Как вдруг до него долетели голоса. Сердце подскочило у Морали к горлу. Сначала он подумал: погоня. Но, прижавшись к стене и переведя дух, осознал, что звуки доносятся со стороны света. Там были люди. Они разговаривали, громко окликали друг друга, бранились. «Это рыбаки!» — подумал беглец. А кому еще быть? Забрались в пещеру переждать жару. Он снова потянул носом. Теперь ветер явственно доносил до него запах дыма. А через минуту — ухи. Сидят, варят похлебку. Морали почувствовал, как хочет есть. Целые сутки он крошки в рот не брал! Корсар спешил, как мог. Не его вина, что от голода и нахлынувших чувств ноги совершенно не слушались.
Полукруглая, асимметричная дыра в стене обрывалась в открытое море. Ослепительно яркий свет лился с той стороны. Там чиркали по бескрайнему небу чайки. На сиявшем, как ртуть, море виднелся корабль со спущенными парусами. От него к берегу сновали две лодки, из которых человек двадцать что-то выгружали на гальку, а потом по цепочке передавали вверх по склону. Они ругались по-гречески и норовили не удержать тюки. Явление незнакомца со связанными руками и окровавленным ухом произвело на честную компанию ошеломляющее впечатление.
Пара идиотов с перепугу выпустила ящик, и он грохнул о камень, разлетевшись на доски. Из щелей градом посыпались металлические шарики. Дробно стуча, они катились по склону вниз, и некоторые булькнули в воду. Пули. Морали не успел ничего сказать. Не успел даже отшатнуться в глубь прохода и пуститься наутек. Стоявший у самого устья пещеры человек перехватил его согнутой в локте рукой за шею, а потом коротко, но сильно ударил под ребро. Мавр почувствовал, что между костями протиснулось что-то лишнее, совсем не нужное в теле. Осознать, что это нож, у Морали не хватило ровно половины вздоха.
Михаил Семенович покусал губу. Ему было неприятно дело, которым он собирался заняться. Но и отклонить от себя эту необходимость граф не мог. Как обычно, Воронцов еще с вечера знал, как поступит. И тем не менее промедлил до утра, надеясь на свежую голову рассуждать взвешенно и здраво.
У него на столе лежали пошлые куплеты про «жопу Рено», изображавшие гостей маскарада в самых дерзких и обидных выражениях. Хуже всего — это был их с Лизой первый праздник. Генерал-губернаторский бал. А несносный мальчишка все испортил! Теперь порядочные люди три раза подумают, прежде чем принимать приглашения наместника.
Граф взял перо.
«Его высокопревосходительству Карлу Васильевичу Нессельроде.
Милостивый государь!
Вашему сиятельству известна причина, по которой в мое подчинение был переведен от генерала Инзова коллежский секретарь Пушкин. Я не могу пожаловаться на него. Напротив, по всему, что я узнаю через градоначальника Гурьева и полицию, он стал гораздо умереннее. Но собственный интерес молодого человека заставляет меня просить государя о помещении его в иное место. В Одессе он имеет множество льстецов. Это кружит ему голову и мешает осознать необходимость самообразования. Если Пушкин будет жить в другой губернии, он найдет больше времени для занятий и избежит опасного общества. Надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред.
Вашего высокопревосходительства покорный слуга
Граф Воронцов».
Нет, он не мог позволить себе оставить Пушкина на юге. О каждой необдуманной выходке поэта станут доносить в Петербург. Де, вон как у наместника ссыльные распоясались!
Михаил Семенович позвонил в колокольчик. Явился Казначеев. Граф подтолкнул к правителю канцелярии странички с эпиграммами на маскарад.
— Я поручаю вам вызвать коллежского секретаря Пушкина и передать ему мое крайнее неудовольствие.
Лунная ночь накрыла степь, как перевернутая чашка. Апрель, уже по-летнему жаркий, дышал предвкушением морских купаний. Но в сумерки казалось, что по земле вот-вот побежит изморось. Близилось время, когда из травы полыхнут маками. В Бессарабии Пушкин не пропускал этих дней, они были для его сердца и горестны, и чудны. Вспоминалась цыганка, дочь вожака табора, за которой он следовал месяца три, пока однажды утром под пыльным пологом шатра не нашел их постель пустой. Ему сказали, что птичка упорхнула в соседнее кочевье с новым другом. Поэт не стал искать ее, просто вернулся в Кишинев, а через год узнал, что Земфиру зарезал молодой цыган-любовник. Сейчас тени прошлого теснились перед ним. Может, потому что цвела степь.
Разве не было ему предсказано горе? Две ссылки, немилость и смерть из-за женщины? Разве за всем этим не стоял белый человек? Как-то, увидав Воронцова на белой лошади, поэт пришел в смятение. Граф имел привычку часов в шесть, закончив работу в канцелярии, гулять верхом по городу, заезжая в самые отдаленные и ветхие уголки. Спешивался, заходил под гнилой кров, еще не высохший после зимней мокроты, о чем-то договаривался с хозяевами. На следующий день, глядь, либо детей скопом уводили в приют, либо старшая дочь, вместо улицы, шла к кому-нибудь в услужение, либо отец, еще не совсем спившийся, получал наряд возить на клячонке камни для набережной. Можно, можно, можно помочь!
Намедни, свернув с Соборной площади, граф продирался меж еврейских лавчонок, пытаясь уяснить, как сдвинуть эту рухлядь саженей на сто от церкви и сколько будет стоить подобное предприятие. Из подслеповатого оконца ростовщика его заметил Пушкин. Воронцов ехал по грязной улице на ослепительном скакуне и казался существом иного мира — белый на белом, точно ангел смерти. Александр Сергеевич невольно прижал к животу руку с заветным перстнем-талисманом на сердоликовой печатке.
— Не скажешь ли, любезный Шолем, что здесь написано и убережет ли меня эта вещица от бед?
