— Что именно я должен слышать? Что он чуть не прибил отца? Это уголовное преступление.
— Мне сдается, что разговоры в свете вряд ли заслуживают внимания…
— А мне сдается, что этого шалопая еще ни разу как следует не наказывали, — с раздражением бросил царь. — Он нашкодил в Одессе. Его послали куда потише. Так он в собственном имении нашел способ нарушить закон. Поднял руку на отца…
Император осекся. Николай смотрел в пол и ничего не говорил. Целую минуту. Потом поклонился:
— Будьте справедливы, ваше величество.
Михайловское.
«О, дева-роза, я в оковах!» Пушкин отодвинул от себя письмо Александра Раевского и с неприязнью поморщился. Всякое напоминание об Одессе причиняло ему боль. И все же он снова и снова вызывал в голове строчки-беглянки, выпорхнувшие с юга и прилетевшие в жалкий, холодный приют изгнанника. Ему доставляло наслаждение дотрагиваться до припухшей раны, бередя и растравляя ее.
«Татьяна искренне о вас жалеет. Она поручила мне передать вам поклон. Нежная душа увидела в случившемся лишь несправедливость, жертвою которой вы стали по вине ее мужа. Она выразила сочувствие с редкой отзывчивостью и теплотой. Вы говорите, что боитесь скомпрометировать меня перепиской. Напрасно. Мы живем в Белой Церкви, вдали от шпионов, и пользуемся полной свободой».
Кровь закипела в жилах у Пушкина. Для чего послано это письмо? Чтобы уязвить его торжеством соперника. Поэт уже догадывался, что Раевский не был до конца искренен и чист в отношениях с ним. Он сам мечтал о графине, не скрывал этого, и быть может, — тут ревнивая догадка уколола сердце ссыльного — пользовался ее благосклонностью уже в Одессе. Как родня, Александр мог свободно посещать дом наместника. Что если он ловко втравил друга в ухаживание за прекрасной дамой, использовал его, как щит, а в опасный момент подставил под удар?
Листки лежали на столе и, крутя их пальцами, Пушкин то выводил профиль неверного приятеля, то подписывал: «Ты осужден последним приговором». То марал чеканный силуэт — слишком красивый, чтобы не притягивать Элизу. Татьяну! От одного имени ему становилось не по себе. Разве он знал, в какую ловушку попадет, предав своей героине и облик, и обрывки судьбы реальной женщины? Ах, он давно бы выкинул из головы нелепую страсть! Разве мало вокруг милых мордашек? Но каждая строка «Онегина» держала его, как на привязи, воскрешая в памяти одно лицо, одни руки на клавишах фортепиано, один чуть провинциальный французский выговор.
Тоска! Тоска! И скука. «Мне скучно, бес!» Мне скучно без… Все, что напоминает море, наводит грусть. Журчание ручья, голубое небо… Слава богу, небо на севере серое, а луна похожа на репу. Нет ни саранчи, ни «Милордов Уоронцовых». Одна мольба: хоть слово об Одессе!
Санкт-Петербург.
По погоде правое, контуженное ухо у Бенкендорфа закладывало. Утром 7 ноября он шел к Главному штабу и поминутно тряс пальцем в раковине, стараясь вернуть ускользающий слух. Денек обещал быть тихим. На небе ни облачка, а Нева застыла, как студень. Но мнимое спокойствие не могло обмануть живой барометр, с двенадцатого года поселившийся в голове у генерала. Какая гадость!
Настроение портилось еще и оттого, что сейчас предстоит напрягаться и читать по губам не расслышанные слова. Есть люди хорошие, говорят громко. Например, его высочество Николай Павлович. А есть — специально бормочут под нос. Издеваются. Император, даром что сам глухой, никогда не повысит голоса, чтобы его поняли. Или Жуковский. Привык лопотать вирши, не разберешь, чего хочет. Другое дело дочки или маленький наследник. Как начнут звенеть, за три зала слышно! На Руси должны быть внятные государи.
Пребывание в Главном штабе не прибавило Бенкендорфу оптимизма. Дибич, как дорвался до власти, стал несносен и мариновал приглашенных у двери часа по два. Ни Петр Михайлович Волконский, ни тем более Закревский не позволяли себя такой пошлости. Проведенный адъютантом к кабинету, Александр Христофорович невозмутимо сел на стул и вытянул вперед длинные ноги. Пусть спотыкаются!
Хуже всего, что с собой нельзя было захватить ни газету, ни книжку. По уставу не положено. Сиди, кукуй. А минуты при таком ожидании растягиваются, как капли ртути. Вышел в восемь. Уже десятый. Одно удовольствие — смотреть в окно. Тут Бенкендорфа удивил порыв ветра, с неожиданной силой ударивший в стекло. Рамы справа от кабинета распахнулись, адъютант поспешил их закрыть и выругался, обнаружив, что крючок выворочен вместе с куском дерева. Молодой человек глянул через площадь в сторону Невы.
— Мать твою-ю! — невольно сорвалось с его губ.
Только неординарное зрелище могло заставить его забыться в присутствии генерала. Бенкендорф тоже встал и подошел к окну. Дворец как будто надвинулся на них зеленой громадой, а за ним над рекой небо было сплошь черным, отчего и все вокруг приняло мрачный, угрожающий вид. Ветер с каждой минутой крепчал, и юноша уже не мог удерживать ставни.
— Бросьте, — приказал ему Бенкендорф.
— Разобьются, — жалобно отозвался адъютант.
— Сегодня много чего разобьется.
Тон генерала заставил молодого человека побледнеть.
— Наводнение?
— Мы на третьем этаже, — ободрил его Бенкендорф. — До крыши ни разу не добивало.
Его слова были прерваны страшным грохотом, донесшимся с набережной. Там, между Дворцом и Адмиралтейством, через парапет перебросило бриг и брюхом поволокло по брусчатке. Длинная волна высотой с одноэтажный дом шла с Финского залива. Там, где она встретилась с Невой, воды поперли вспять и забурлили, точно кто-то бросил на дно дрожжи. Все реки и каналы города жадно потянулись наверх. Вышли из берегов, вспучились и почернели. Клокочущая вода хлестала через гранитные тумбы. Страшно было подумать о тех, кто оказался застигнут ненастьем в подвалах. Еще совсем молодым после одного из наводнений Бенкендорф вытаскивал утопленников из цокольной кухни под Зимним. Синие лица с выпученными глазами. Во рту у одного оказался рак.
Александр Христофорович перекрестился и пошел к лестнице. За спиной хлопнула дверь кабинета.
— Что происходит? — закричал Дибич.
Оставив мальчишке-адъютанту безопасное право успокаивать начальство, генерал двинулся вниз. Вода все пребывала. Дворцовая площадь превратилась в огромное бурливое озеро. Улицы — в реки. В вестибюле скопилось множество военных. Двери подперли сдвинутыми диванами и конторками. Сквозь щели, как на тонущем корабле, хлестала вода.
— Стыдно, господа старшие офицеры, — бросил Бенкендорф. — Там люди на деревьях.
— На чем мы поплывем?! — истерично крикнул кто-то. — На перевернутых столах? С бумажными парусами?
— Надо открыть двери.
Ему никто не посмел возражать. Но и не сдвинулся с места. Александр Христофорович сам подошел к входу, потеснил пару кресел. Остальное сделала напиравшая вода. Поток разом хлынул на мраморные плиты. Люди закричали и подались к лестнице. После первого удара волна несколько утихла и просто встала выше пояса. Значит, на площади по грудь. Ноябрь. А хорошо в Италии…
