С блаженным выражением на лице Рок откинулся на свою
подстилку. Веки прикрылись, губы крепко сжались. Он видит сон… Но откуда Тина
знает, что этот сон – и счастье, и кошмар одновременно? Счастье – потому, что в
этом сне Рок совсем другой: молоденький, не старше двадцати, волосы лежат
пышной русой волной, на обветренном лице – румянец… Но весь он, с головы до
ног, припорошен мелкой каменной крошкой. Пули ударяют в камень, выбивая
каменное крошево. Все десять человек, которые еще стреляют, посерели от пыли. И
те, кто недвижим, тоже укрыты этим серым саваном. Серая мгла витает в воздухе:
саван готов и для остальных. Вот откуда смертная тоска: Рок знает, что не
выйдет из этого ущелья. Никто из них, еще живых, не уйдет отсюда. Это место
называется Ущелье тысячи воинов. С незапамятных времен бились здесь за перевал.
Ведь кто владеет перевалом, тот владеет и этими горами. Сколько людей полегло
здесь! Не из костей ли, припорошенных каменной пылью, сложены отроги скал? Не
потому ли так напоминают они фигуры всадников на боевых конях? И вовсе не
причуды ветра сделали их такими, а вековая память?
Спящий Рок задергался, будто тело его прошила пулеметная
очередь, и слезы просочились из-под морщинистых век.
Ему слышится гул канонады, а на самом деле это чьи-то
тяжелые шаги наверху. Там кабачок и зал для игры в кегли, а в подвале… Лампочка
раскачивается на шнуре, пляшет, бросая неровные отсветы, и лица
полуспящих-полумертвых людей кажутся еще более уродливыми.
«Зачем я остался жив? – думает Рок. – Зачем мы все живы?
Грязь, смрад… Кто заплачет, кто вообще вспомнит об этих людях, если однажды
смерть выметет нас отсюда, как выметают струей огнемета чумных крыс?»
– …Наркоманы, проститутки, носители СПИДа, гомики,
насильники – я вымету их, как выметают струей огнемета чумных крыс! – раздается
чей-то голос.
И Тина видит высокого, крепкого человека с тяжелыми чертами
и уверенным взглядом. В глазах рябит от микрофонов, протянутых к его лицу. Где
бы ни остановился он во время своей поездки, его тотчас окружает орава
журналистов. Подстерегают на каждом углу, что ли? Или в охране российского
губернатора, внезапно сделавшегося очень модной политической фигурой, есть
некто, прилежно информирующий прессу?
Тина смотрит на губернатора. Странное лицо. Даже не поймешь,
отталкивающее или привлекательное.
Конечно, привлекательное – он привлекает силой и
решительностью, убедительностью слов, срывающихся с этих четко очерченных губ.
Конечно, отталкивающее – отталкивает жестокой продуманностью
речей, которые почему-то так нравятся всем вокруг. Он ведь призывает к
убийствам, к массовым убийствам! Неужели никто не замечает этого?
Теперь Тина уже немного привыкла к этим крепким челюстям,
твердому, чуть исподлобья взгляду, этому решительному выражению – и
беспрестанно повторяющимся словам. Но в каком же она была шоке, когда впервые
увидела его вблизи! После той потрясающей взаимной исповеди на холме Сакре-Кер
они с Георгием возвращались в отель – и вдруг, весь в черном, полицейский
вылетел в узкую улочку, и его мотоцикл замер как вкопанный, а сам он уперся в
землю высоким сапогом, выбросив руку, останавливая поток машин. Георгий резко
нажал на тормоз. Остановился и кортеж сверкающих машин. И тут откуда-то
появились репортеры, замелькали микрофоны…
– Пойдем посмотрим, – сказал Георгий, криво усмехнувшись. В
этом предложении, казалось, крылся какой-то подвох, но Тина все же вылезла из машины
и влилась в толпу, восторженно глазевшую на скупо улыбавшегося человека,
который как бы нехотя раздавал автографы. Держался он несколько скованно – еще
не привык к популярности и славе, а ведь она, слава, уже ждала его, уже
раскрывала ему объятия! Да, именно ему, Анатолию Голубу, губернатору вновь
созданного Приамурского края, с территории которого начнется обновление и
процветание России – процветание в чистом виде, без всякой человеческой грязи.
Это он, Голуб, отделит зерна от плевел, это он, Голуб… Это его, Голуба, видела
Тина совсем другим – подавленным, растоптанным, а потом как бы разом
отрешившимся и от прошлого, и от настоящего, и от будущего. И не зов чести, не
память о погибших, не мысль о Родине владела им, чудом спасшимся из плена, а
только тихий шепоток дьявола, которому он продал душу. Голос Куратора.
– Не существует в мире человека, который не поддержал бы
вас, вот что нужно понять. Даже если первый позыв – осудить и откреститься… Не
существует человека – я имею в виду, разумеется, не человекоподобных особей, а
тех, кто способен элементарно связать причину и следствие, – так вот, не
существует человека, который хоть раз не задумался бы о том, как чудесна жизнь,
очищенная от человеческих отбросов. И если бы по всему миру вообще, а по России
в частности, прошло некое тайное голосование… Я мог бы заработать целое
состояние, заранее предсказав его результат! Избавления от подонков общества,
от лишних ртов, грозящих отнять у тебя твой кусок хлеба, – такого избавления
жаждут все, все! Вопрос только в том, кто именно придавит вошь и спрячет кусок
в карман. Весь вопрос, увы, в морали! Ну так вы станете героем вдвойне, взяв на
себя эту ответственность, сделавшись санитаром страны. Я освобождаю вас от
химеры совести…
– Цитата! – хмыкнул Георгий, когда Тина наконец рассказала
ему о кошмаре, который мучил ее в поезде. – Старая цитата! Воистину, нет ничего
нового, чего не было бы прежде. – И, помолчав, добавил со странным выражением:
– Мне было легче ненавидеть, когда я считал его искренним, убежденным врагом. А
его, оказывается, просто сломали. Он просто жертва… увы, такая же жертва
«Просперити», как и все остальные, как те, от кого он намерен избавиться. И
тоже не сознает этого!
– А я думаю, в глубине души он это все же осознает. Но
считает себя еще и орудием – от этого ему, наверное, легче, – пробормотала
Тина.
Георгий взглянул на нее с улыбкой:
– О, да ты психолог… Возможно, ты права, но суть не
меняется: Голуб сломался на элементарном шантаже. Мы не знаем, чем ему
угрожали: снова насиловать, убить, сгноить в яме или растиражировать пленку,
где он так явно делает выбор.
Георгий немного помолчал, потом сказал:
– Я не осуждаю его. Никто не может судить другого за… за
желание жить. Никто не знает, как бы сам поступил в подобной ситуации, когда на
одной чаше – позор и смерть, а на другой – честь и слава… или хотя бы их блеск.
Нет, я не имею права его осуждать. Я могу только бороться с ним. И надеяться,
что если он однажды поддался на шантаж, то может поддаться и снова. В этом –
наш шанс.
* * *
