– Папа… – слабо выдохнула Александра, с трудом узнавшая
отца, но тот отмахнулся:
– Ладно, проходи, коли пришла. Только не раздевайся, мы не
топили. – И скрылся за дверью.
«Почему они не топят, ведь в доме лютая стужа?» – не могла
понять Александра, наблюдая, как изо рта вырывается слабенькое облачко пара. Но
стоило войти в горницу, в которой вся мебель была сдвинута к стенам, чтобы
освободить место для стола, на котором возвышался заваленный еловым лапником
гроб, как она поняла – почему. Сквозь острый хвойный дух, сквозь сладковатый аромат
свечей все же пробивался неодолимый, ничем не оборимый запах смерти: тело
Карины, застывшее в морге, потихоньку оттаивало.
Отец с матерью сидели у изголовья. Рядом тихо плакали две
какие-то девушки. Все были в пальто, в валенках, и даже на рясу худого монаха,
который монотонно читал что-то из большой книги, был наброшен короткий
тулупчик. Еще один такой же худой монашек в таком же тулупчике сидел,
съежившись, в углу, наверное, ожидая, когда настанет его черед читать каноны.
Александра подтянула к себе стул и села в ногах сестры,
почему-то робея подойти ближе. Отсюда она видела только краешек воскового лба
над зеленью ветвей.
– Уста мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает:
огнь бо сокрушения, сие снедая, внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными
Тебе, Дево, призывает… – то возвышая голос, то переходя на шепот, бормотал
монах. – Святых Ангел священным и честным рукам преложи мя, Владычице, яко до
тех крилы покрывся, не вижу бесчестного и смрадного и мрачного бесов образа…
Через некоторое время девушки встали, робко погладили по
плечу Ангелину Владимировну – и ушли, на прощание скользнув по Александре
глазами, остекленевшими от слез, но все-таки полными живого, неутихающего
девичьего любопытства. Это были Катя и Зоя, с которыми в детстве дружила
Карина, Александра узнала их, но не могла вспомнить фамилий. А это было
почему-то очень важно – вспомнить. Она даже зажмурилась от усилий, а когда с
сожалением открыла глаза – на ум так ничего и не пришло, – вдруг перехватила
взгляд мачехи, устремленный вслед уходящим девушкам. И Александра вздрогнула,
пораженная выражением жгучей ненависти, которая светилась в этом темном,
угрюмом взоре.
«Вы живы, а она мертвая! – чудилось, кричали глаза
осиротевшей матери. – Почему вы живы? Какое вы имеете право быть живыми?!»
Александра испуганно смотрела на Ангелину Владимировну, и
та, словно почуяв что-то, перевела взгляд на падчерицу, потом поспешно
отвернулась – снова уставилась в лицо мертвой дочери. Александра съежилась на
стуле, уверяя себя, что ненависть в глазах мачехи ей просто померещилась, что
этого не может быть…
И все-таки она не смогла заставить себя пересесть поближе к
Ангелине Владимировне, которая, впрочем, больше ни разу не взглянула на нее.
Александра так и провела всю ночь в ногах покойницы, ослабевшая и отупевшая от
горя, изредка проваливаясь в дремоту, навеваемую монотонным голосом монахов,
которые сменяли один другого, печально и безответно вопрошая неведомо кого:
– Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец
приближается, и нужда ти молвити. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, иже
везде сый и вся исполняяй…
Когда рассвело, монахи ушли, а прочего народу в доме
прибавилось. Появились соседки, товарки Ангелины Владимировны по школе,
принесли какие-то продукты, начали готовить поминальный обед. Вскоре по дому
властно поплыли запахи мясного, наваристого борща, блинов, жареных кур.
Потом на улице забили в литавры оркестранты, возникли
какие-то простоволосые мужички со скорбно поджатыми губами и черными повязками
на рукавах. Ангелина Владимировна заголосила, к ней присоединились
старухи-плакальщицы, и Александра как провалилась в какую-то мутную,
неразличимую, неслышимую полутьму, так и вынырнула из нее только на кладбище,
увидев, что стоит на грязном, затоптанном, смешанном с глиной снегу и бросает
ком земли на крышку гроба, стоявшего где-то глубоко, невероятно глубоко внизу.
– Карина! – выкрикнула она, вдруг окончательно поверив и
осознав, что это не шутки, не бред, что сестра в самом деле умерла, даже
похоронена, а Александра не помнит ни лица ее, ни голоса, ни самих похорон…
Самое ужасное было именно в том, что она ничего не помнила. Губы ее были
ледяными, но от холода или от прощального поцелуя – Александра не знала и
этого.
– Карина!
– А, завыла, волчица, – тихо сказал кто-то рядом, и
Александра, покосившись, увидела рядом черное лицо мачехи. – Ну как, довольна?
– Ангелина, ты что? – испугался отец, робко беря ее за руку,
но мачеха резким взмахом отшвырнула его, да так, что Синцов еле удержался на
ногах, – а потом закричала, уставившись в лицо Александры незрячими, сплошь
черными, провалившимися глазами.
Нет, это был даже не крик, а именно вой – неразборчивый,
бессвязный, бессмысленный, – однако сквозь рыдания порою прорывались слова, и
были они такими, что Александра, услышав их, захотела исчезнуть, исчезнуть
отсюда, а еще лучше – лечь в могилу рядом с Кариной и умереть. Потому что
Ангелина Владимировна желала именно этого, только это могло бы утешить ее
сейчас в страшном, невыносимом горе…
Не выдержав, Александра повернулась и побрела куда-то не
глядя, но тут же ее с двух сторон схватили за руки какие-то женщины. Их лица
неярко маячили в полутьме, которая реяла вокруг Александры. Вроде бы одна была
та самая соседка Синцовых, с которой Александра говорила вчера по телефону, а
вторая тоже какая-то знакомая, но кто именно – разве вспомнишь сейчас?
– Саша, ты что? – зашептали они хором, одинаково испуганно
вглядываясь в ее лицо. – Саша, да ты не принимай близко к сердцу… Она ведь не в
себе, Ангелина-то, она умом сдвинулась! Все-таки единственную дочь в могилу
положила!
Александра сделала попытку вырваться, но не смогла.
– Саша, да разве можно! – опять зашептали женщины, еще
крепче цепляясь за нее. – Ну как ты уйдешь? Не позорь отца, его и так
перекосило на всю левую сторону. И себя не позорь. На поминки народу знаешь,
сколько придет? На стол подавать надо, посуду мыть… Следить за всем надо,
хозяйским глазом приглядывать. Кроме тебя, некому!
Незаметно для Александры женщины вывели ее с кладбища и, как
ни пыталась она свернуть к автовокзалу, повлекли за вереницей, тянущейся к дому
Синцовых. Постепенно Александра смирилась, перестала вырываться.
В самом деле, что значили оскорбления обезумевшей от горя
мачехи по сравнению со смертью Карины? Нельзя, чтобы день ее похорон закончился
скандалом в семье, Александра перетерпит как-нибудь, а к вечеру Ангелина
Владимировна, может быть, немного успокоится, поймет, что наговорила
напраслины, небось еще и прощения попросит…
