— Ладно, нам здесь больше нечего делать. Сегодня я должен встретиться с венгерским премьером Стояи. Предлагаю всем перебраться в замок Клессхайм. Это всего лишь в часе езды отсюда.
Побагровевший Кейтель бросил умоляющий взгляд на Роммеля: «Вмешайся! Приведи его в чувство!» — но увидел, как тот побледневшими пальцами извлекает из кармана платочек, чтобы вытереть пот. Очевидно, холодный.
— Нам здесь больше нечего делать, фельдмаршал, — напомнил ему Роммель, язвительно оскалившись. Он уже понимал, что «чуда Африки» на берегах Нормандии не случится. И что поражение во Франции явится похоронным маршем не только по его военной карьере… Но имеет ли смысл злорадствовать по поводу того, что гибнуть приходится не в одиночку?
— Но почему в Клессхайм? — отказывался что-либо понимать начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта. — Решать нужно сейчас, здесь, немедленно.
— Дорога, знаете ли, охлаждает, — иронично объяснил ему Рундштедт. Хотя иронизировать сейчас мог кто угодно, только не он.
«Да они все тут давно свихнулись! — изумился Роммель, с ужасом осознавая, что верховное командование Вооруженными силами, оказывается, давно потеряло всякую связь с войсками. Точнее, не с войсками, а с той реальной ситуацией, которую должно было учитывать в своих планах и стратегических прогнозах. — С таким же успехом они могут перелететь сейчас прямо в Париж. Результат будет тот же».
— И все-таки, что же делать? — заторможенно спросил Кейтель, остановившись у машины, рядом с которой оказались Рундштедт и Роммель. — Ну хорошо, фюрер крайне растерян и не способен предложить ничего дельного. По этому поводу мы можем позубоскалить. Но должен же существовать какой-то выход.
— Массовый отвод войск к границам рейха, к Рейну — это ведь тоже выход.
— Но это совершенно не то, что отводить войска с одного конца Ливийской пустыни в другой, — меланхолично обронил начальник Штаба оперативного руководства вермахтом генерал Йодль. — Отходить-то придется к берегам Рейна, а не Нила.
— С географией у вас все в прядке, генерал, — признал Роммель. Кто только ни обыгрывал его африканские рейды при каждом удобном случае.
Серпантин горной дороги. Буковые рощи. Старинные мосты, зависающие над горными речушками, словно окаменевшие, утратившие весь спектр своих красок радуги…
Роммелю хотелось, чтобы эта поездка продолжалась вечность. Будь он один, конечно же, остановил бы машину у первого попавшегося моста, спустился бы к горной речушке и просидел бы над ней до заката. Не возглавлял бы их колонну автомобиль фюрера, он, очевидно, так и поступил бы.
«Застрелился бы он, что ли… — неожиданно появилась у Роммеля первая и единственная за всю дорогу четко сформулированная мысль. — Как прекрасно, если бы фюрер избавил Германию, Европу, весь мир от своего навязчивого присутствия. Сколько людей уходит из жизни, опустошая ее своим скоропостижным исчезновением, а этот столько лет опустошает мир, опустошает жизнь миллионов людей, не понимая, что самое великое, самое святое, что он способен сделать для человечества, — это избавить его от себя. А ведь именно через такие мысли люди приходят к идее террористического акта как последнего аргумента…» — попытался остановить себя Роммель. Он вдруг вспомнил о том, что в Берлине уже создана целая группа генералов и офицеров, готовящих покушение на фюрера.
Чего они тянут? Какого момента выжидают? Нет исполнителей? Но не браться же за пистолет фельдмаршалу! Должен же найтись кто-либо из офицеров, готовых пожертвовать собой ради избавления! Хотел бы он знать фамилию этого человека. Изыскал бы любую возможность встретиться с ним и вдохновить.
— Клессхайм, господин фельдмаршал, — спасительно выхватил его из водоворота террористических грез адъютант. — Здесь прекрасный замок…
— Сейчас мы должны быть под Парижем. Нет нам прощения. Оставить в такие часы солдат, всю армию без командования!..
32
— …Вы же знаете, что к методам постельного шпионажа я не прибегаю, — обиженно поджала губы Мария-Виктория.
Скорцени вспомнил, что Фройнштаг называла ее смазливой итальяшкой. Возможно, Лилия и вкладывала в это прозвище весь свой арийский сарказм и макарононенавистничество, однако оно звучало довольно правдоподобно: несмотря на все жизненные передряги и военные неурядицы, княгиня по-прежнему оставалась удивительно смазливой. Открытое смугловатое лицо таило в себе какие-то неосязаемые колдовские чары, а утонченные римские черты заставляли воспринимать женские образы на полотнах известных итальянских мастеров как не совсем удачные копии, слишком многое теряющие по сравнению с оригиналами.
— Почему вы считаете, что я обязан знать это? Да к тому же верить вам на слово?
— Хотя бы из вежливости, — вновь усевшись за стол напротив Скорцени, Мария-Виктория проводила взглядом двух коммандос, которым так и не пришлось исполнить свою миссию, и, капризно поджав губы, обратила взор на «первого диверсанта рейха».
— Из вежливости я могу простить вам что угодно, но только не шантаж с помощью этих двух недоученных макаронников — уж извините меня за мой германский национализм.
— Тем более что они немцы.
— Тем хуже для них.
— Итальянские, конечно. Из региона Трентино-Лльто-Адидже. Господин Муссолини активно использует выходцев из этого края, чтобы укрепить свою безопасность, эксплуатируя прогерманский дух этих вояк, — спокойно объясняла Сардони, уводя штурмбанн-фюрера от разговора о шантаже.
— Но ваши горлодавы, судя по всему, больше заботятся о своем будущем, нежели о судьбе Третьего рейха.
— Они исходят из того, что очень скоро всем нам придется почувствовать себя естественными союзниками, противостоящими коммунистическому нашествию. Неужели это так трудно понять?
— …Помня, что американцы и англичане окапываются уже где-то в окрестностях Флоренции, — неожиданно согласился диверсант.
— Так, может быть, вы все же угостите даму вином, штурм-баинфюрер? — воспряла духом итальянка, считая, что общий язык между ними наконец-то найден.
Наполняя бокалы, Скорцени вновь взглянул на часы.
— Сейчас появятся мои камикадзе и отведут наш СС-ковчег к пристани, — княгиня чуть отклонилась в сторону, чтобы через открытую дверь каюты видеть, что происходит на берегу. — А вот и они. К завтраку мы в любом случае успеем. Поэтому не будем увлекаться. Послушайте меня, Скорцени: мое приглашение посетить виллу «Орнезия» остается в силе и не нуждается ни в каких подтверждениях.
— Кажется, мы уже выяснили это.
— Но при одном условии: вы появитесь у меня только тогда, когда поймете, что ваш германский патриотизм способен уступить место патриотизму общеевропейскому. И что, несмотря на свою библейскую преданность фюреру — живому или к тому времени уже мертвому, способны сотрудничать с англичанами, французами и итальянцами, создавая новую Европу. И чтобы я получила право со спокойной совестью лгать, будто господин Скорцени пришел к идее такого возрождения давно, еще до завершения Второй мировой.
