Нет, с чего было так заводиться, главное! Забыла, что,
уходя, заперла его на ключ? Как бы ни засвербело у него в штанах, он не мог
выбраться из дому иначе, чем через окно. Хорошенькое было бы зрелище, учитывая,
что квартира Катрин выходит на бульвар Сен-Мишель, а народищу на улице – яблоку
негде упасть.
Молодец. Хороший мальчик. Спит, по своему обыкновению,
свернувшись калачиком. Вон и ручки под щечку подложил, как маленький…
Катрин смотрела на Романа, смущенно улыбаясь. Смущало ее то,
что происходило в эту минуту с ее сердцем. Да она все-таки влюбилась, что ли?
Или в ней, спаси и сохрани, Пресвятая Дева, материнские чувства пробудились,
никогда в жизни не испытанные?
Да нет, едва ли. Катрин вообще не любила детей и считала их
только помехой для взрослых. По-хорошему, детей надо где-то изолировать, чтобы
не путались под ногами, а в жизнь выпускать по достижении лет двадцати пяти, не
раньше. То есть красивых мальчиков можно и раньше. На них хоть смотришь с
удовольствием, особенно на некоторых. И вообще, они сгодятся для разных
приятностей. А девчонок лучше держать по монастырям лет этак до тридцати или
сорока да еще кормить самой жирной и сладкой пищей, чтобы поменьше было
конкуренток для дам с изрядным жизненным опытом и неуемным чувственным
аппетитом.
Что же касается Романа… С Катрин такое бывало и раньше, она
и прежде испытывала похожие приливы всепоглощающей нежности… однако не по
отношению к людям, нет, – по отношению к вещам, которые поражали ее воображение
и на какое-то время делали счастливой. Например, когда Лоран выкупил вот эту ее
заложенную-перезаложенную студию с видом на бульвар Сен-Мишель и в студии был
сделан ремонт – именно такой, как хотела Катрин: установлен зеркальный потолок,
и эта бесподобная кровать куплена, и вообще все-все-все было устроено так, как
она мечтала. Тогда Катрин была просто-таки переполнена нежными, любовными,
самыми что ни на есть сентиментальными чувствами к своему жилью, к своей
прекрасной собственности. Совершенно то же самое она испытывала, когда Лоран
подарил ей золотистую «Ауди» последней модели «for а fair lady». Поэтому ее
нежность к Роману – не более чем нежность к очередной прекрасной вещи, которой
она обладает, которая должна тешить ее плоть и поднимать ее жизненный тонус.
Прелестный массажер, вибростимулятор, постельная игрушка – да какая разница,
как его назвать?! Он здесь, и Катрин хочет, чтобы он оставался здесь
долго-долго… всегда.
В конце концов, совсем не обязательно держать глаза широко
открытыми. На некоторые вещи можно их и закрыть. Например, на эту несчастную
контрольку. Во-первых, не исключено, что там заснят вовсе не Роман, все-таки
даже через лупу Катрин плохо рассмотрела лицо. На свете очень много похожих
людей, гораздо больше, чем нам кажется! Во-вторых, даже если допустить, что это
Роман… все равно, снимок сделан до его встречи с Катрин. До, а не после! То
есть никакой изменой в данном случае и не пахнет. Мало ли что у него с кем чего
было, кто-то же его обучал всяким постельным «штучкам»… Причем не Фанни. Фанни
на такие изыски, которые знает Роман, просто не способна! И вообще, в конце
концов, если Катрин спокойно вспоминает о том, что он еще пару дней назад спал
с Фанни, с лучшей, можно сказать, ближайшей подругой (ха-ха!), почему она
должна заводиться из-за чего-то давно прошедшего? Не стоит, право. Тем более
что на этих контрольках вовсе не секс, а так, невинные обжималки да
танцы-шманцы какие-то.
При слове «танцы» Катрин вспомнила румбу, не без помощи
которой когда-то увела у Фанни Лорана.
Лоран… Надо бы ему позвонить, наверное. Может быть,
оторвется от своих непроходящих дел и сводит заждавшуюся подругу в ресторан?
Нужно иногда укреплять завоеванные позиции, мужчину нельзя оставлять надолго
одного, без пригляда!
Она уже протянула руку к мобильнику, как вдруг Роман
завозился, просыпаясь, повернулся на спину, простыня сползла с него, и мысли
Катрин немедленно приняли другое направление.
Нет, пожалуй, она не будет звонить сейчас Лорану. Потом
позвонит. Не сегодня, так завтра. Еще успеется! Да куда он денется, в конце
концов!
Она припала к Роману и с нетерпеливым смешком прошептала:
– Ну-ка, покажи мне, как там плавают в воде les petits
poissons? Так же, как большие, или несколько иначе?
* * *
Ипподром Лонгшамп находился поблизости от Булонского леса,
был в некотором роде его продолжением, и Эмма добиралась туда довольно долго:
сначала на метро до станции «Лувр – Пале-Рояль», потом перешла на другую линию
и ехала еще до «Порт Майо». Оттуда каждые четверть часа отправлялся автолайн до
самого ипподрома. Автолайн этот был нарочно пущен для посетителей антикварного
салона, однако нынче, в будний день, таковых было немного, и очередной
автомобиль был почти пуст. Разумеется, Илларионова там не оказалось, он,
конечно, приедет на своем пошлом серебристом «Порше». В автолайн, кроме Эммы,
сели еще какой-то господин с собранными в куриную гузку губами, словно бы
чем-то недовольный, и две женщины в одинаковых джинсах и одинаковых бежевых
свитерах: одна – очаровательное создание лет двадцати восьми с грудным дитятею
в «кенгуренке»; вторая – гораздо старше, но тоже еще очаровательная,
подтянутая, спортивная, с лучистыми глазами. Она несла девочку лет трех,
которая иногда начинала выкрикивать, к изумлению Эммы, по-русски:
– Мамаполина! Бабалена! Соня! Аня!
Женщины были, как Эмма поняла по обрывкам их разговоров,
мать и дочь, а девочек, дочек одной и внучек другой, звали Анечка и Сонечка.
Анечка безропотно спала в своем «кенгуренке», уткнувшись носиком в грудь
Мамаполины, а Сонечка на руках Бабалены вертелась, капризничала и требовала:
– Кадила! Кадила!
Бабалена всю дорогу тихонько пела ей про голубой вагон,
который бежит-качается, и про скорый поезд, который набирает ход. Поскольку это
была песня из одного из бессмертных мультиков про Чебурашку и Крокодила Гену,
загадочная «кадила» получила свое объяснение.
Ехать до ипподрома пришлось примерно четверть часа, и за это
время «кадила» была исполнена раз двенадцать, никак не меньше. Сердитого
господина этот моноконцерт довел до белого каления, а Эмму – до слез. Ну такие
они были счастливые, эти мать с дочерью и маленькими девочками, такую радость
доставлял им чудесный солнечный день – чуть ли не первый день, когда в воздухе
отчетливо повеяло весной, – и прекрасный Булонский лес, который и впрямь был
«словно тушью нарисован» на голубом листке небесного альбома, и болтовня друг с
другом, и воркованье над Анечкой, и песенка, спетая Сонечке, и даже ее
беспричинные капризы…
