Лучше было бы, конечно, если бы Илларионов оказался еще
более доверчив и пригласил ее в гости к себе, в свою квартиру на авеню
Ван-Дейк, а там оставил бы ее одну… К примеру, кто-то позвонил бы ему по
телефону и надолго задержал… Тогда Эмма своим проницательным взглядом, которым
она иглу в яйце видит, как говорят в Нижнем Новгороде, мигом увидела бы, где
припрятан некий простенький такой, потертый, невыразительный на первый взгляд
очечник, битком набитый бриллиантами. Из-за них он был громоздким, неуклюжим, слишком
тяжелым, с ребристой поверхностью, и он вечно распирал карман отцовского
пиджака, безнадежно портил все его костюмы.
– Выкинь ты его! – говорили отцу все, кто видел эти его
изуродованные карманы. – Купи себе другой очечник. Изящный, стильный, небольшой!
– Я привык к этому, – коротко отвечал отец.
Он всегда ходил в очках, снимал их только на ночь, но и
тогда не прятал в очечник, а клал на тумбочку около кровати. Очечник оставался
в кармане пиджака, висевшего тут же рядом, на спинке стула.
Даже и Роман в компании с Эммой и мамой не раз пилил отца,
чтобы тот выкинул «этот гроб». Разумеется, до тех пор, пока они не узнали,
какая в «этом гробу» спрятана захоронка! Между стенками и обивкой, тщательно
подобранные один к одному, лежали великолепные камни… У очечника была ребристая
поверхность? Еще бы!
Да, отец был великий мастер прятать драгоценности. Вот если
бы он спрятал клад капитана Флинта, его в жизни не нашел бы ни одноногий пират
Джон Сильвер, ни мальчишка по имени Джим, ни кто-то другой!
Главный вопрос – а нашел ли Илларионов клад не капитана
Флинта, а Валерия Константинова?
И еще один вопрос: что теперь делать Роману, если у них дома
(в смысле, на этой конспиративной явке под самой крышей!) сидит Илларионов?
Нет, разумеется, ввалиться туда и принять участие в приятной
беседе Роману никак нельзя. Хорошая была бы сцена! А, здравствуйте, мсье… рад
вас видеть… будем знакомы… да, это я собственной персоной, тот, кто пытался вас
пришить на Лонгшамп, а Эмма… я хочу сказать – моя маман, спасла вам жизнь и
заставила эвакуироваться… однако сейчас вам бояться нечего, потому что вы у нас
в гостях, а жизнь гостя – священна…
Не смешно.
Да, наверх идти не стоит. Надо идти к метро да ехать к
Катрин – успокоить ее и продолжать исполнять свою роль. А ночью, может быть,
удастся связаться с Эммой и узнать, каким образом Илларионов оказался ее
гостем.
Сто-оп… Гостем?
А что, если Эмма, придумывая оправдательную легенду для
Романа (мол, ему померещилось, будто хозяин серебряного «Порше» насильно увозит
даму), нечаянно предсказала собственное будущее? Вдруг Илларионов и впрямь увез
ее насильно, притащил сюда, вызнав этот адрес неведомо как, может быть,
побоями? Может, он сейчас там, наверху, избивает Эмму, требуя правды о
покушении, сведений о парне, который маячил в салоне с таким угрожающим видом…
При одной только мысли о том, что Эмме грозит опасность,
Роман мигом забыл обо всем на свете и кинулся через дорогу. Но только начал
набирать код, как дверь отворилась и перед ним предстала грандиозная женская
фигура, при виде которой у Романа в сознании почему-то всегда возникал образ
некоего чердака, слабо пронизанного светом, проникающим из прохудившейся крыши.
Чердак этот уставлен тяжелыми шкафами, сундуками и кофрами, а из них доносится
слабый, чуточку приторный запах плесени и пыли, потому что они плотно набиты
старой-престарой одеждой: фраками и тяжелыми многоярусными юбками, шелковыми
туфельками и кринолинами, какими-нибудь облезлыми эгретками и шелковыми
шемизетками с буфами на плечах, пожелтевшими брабантскими кружевами, с которых
уже давно осыпалась золотистая пыль, как в любимом стихотворении любимого
Романом Гумилева… Словом, перед Романом возникла дама с пятого этажа, бывшая
графиня.
– Бонжур, мадам! – торопливо проговорил он, невольно
улыбаясь этим воспоминаниям, пытаясь проскочить мимо соседки. Однако она
стояла, монументальная, как один из его воображаемых сундуков, шкафов или
кофров, неколебимо.
– Бонжур, молодой человек, – процедила графиня. – Как
поживаете?
Роман даже запнулся от изумления. Впервые за эти два месяца,
что они с Эммой сняли комнатку под крышей, сановная дама удостоила его чем-то
большим, чем высокомерный кивок и величественное молчание!
– Все в порядке, спасибо. А вы? – машинально проговорил он,
не оставляя попыток ввинтиться в щелочку между дамой и стеной. Однако туда
могла поместиться разве что тень бесплотная, а Роман тенью отнюдь не был.
– Все великолепно, благодарю вас. А как здоровье вашей
маман? – повергла его своей разговорчивостью в очередной припадок изумления
графиня.
– Спасибо, с ней тоже все великолепно, – наконец-то смог
выговорить Роман, смирившись с неизбежностью светского разговора. Эта графиня –
как та злобная Дева Сфинкс из сказки, которую ему рассказывала Эмма, не
пропускавшая путников, если они не ответят на ее вопросы. Тех, кто не мог это
сделать, Дева Сфинкс убивала. Ну, так и быть, Роман чуточку потерпит и
постарается ответить на вопросы графини. Конечно, она его не убьет, однако Эмма
настрого наказывала ни в коем случае не пререкаться ни с кем из жильцов, вести
себя тише воды ниже травы, вообще не привлекать к себе никакого внимания.
– Да? Не уверена. Я полагаю, она заболела! – изрекла
графиня, глядя, по своему обыкновению, мимо Романа, словно он был вообще
недостоин ни внимания ее, ни тем паче разговора. И у графини сделался
высокомерно-вопросительный вид, будто она недоумевала: как же ее угораздило
ввязаться в разговор с этим… с этим низшим существом?
– Заболела? – встревоженно переспросил Роман.
