– О да, – величаво подтвердила графиня. – Причем очень тяжело.
Она даже не могла идти сама. Ее принес на руках какой-то господин, а она так
рыдала, что я просто изумилась. Наверное, она упала и что-нибудь себе сломала,
руку или ногу. Я, конечно, понимаю, что это больно, однако необходимо
тренировать выдержку. Это такой моветон – рыдать публично! Надо уметь скрывать
свои чувства. Я отлично помню, как нас с сестрой учила выдержке наша дорогая
маман. В наше время платья частенько приносили от модисток не совсем готовыми,
и, собираясь на бал, нам приходилось кое-что подкалывать булавками, подгоняя
наряд по фигуре. Ну а во время танца, вы понимаете, кавалер мог нечаянно нажать
на булавку, и она вонзалась в тело. Какая-нибудь плебейка непременно вскрикнула
бы и поставила себя в смешное положение, однако наша маман с малых лет
подкрадывалась к нам с сестрой, когда мы об этом даже не подозревали, и втыкала
нам булавки в самые чувствительные места. Если мы вскрикивали, нас оставляли
без сладкого, а иногда и вообще без ужина. Но чаще всего нас ждала хорошая
порка, для чего маман ежегодно дарила нам ко дню рождения розги. Пучок –
сестре, пучок – мне. При таком продуманном воспитании наша выдержка со временем
сделалась безупречной, и даже если во время танца кавалеры слишком крепко
сжимали наши талии и в наши тела вонзалась не одна игла, а несколько, наши лица
продолжали сиять безмятежными улыбками. Вот что я называю выдержкой, молодой
человек. А ваша маман рыдала так, что даже не дала себе труда поздороваться со
мной. Совершенно распустились эти восточные иммигранты!
Роман больше не мог слушать.
Эмма! Что с ней?!
Все, все булавки – десятки, сотни, тысячи булавок, которыми
было утыкано барахло, хранившееся в шкафах, сундуках и кофрах на пыльном,
заброшенном чердаке, разом вонзились в тело Романа. Он сам не знал, как очутился
уже в подъезде, – не исключено, что проскочил сквозь стену, потому что графиня
как стояла неподвижно, плотно закупорив дверной проем, так и осталась стоять.
Однако Романа на улице уже не было, он пробежал подъезд, ворвался в лифт и
нажал на кнопку пятого этажа. Немедленно пожалел об этом – так медленно полз
лифт, наверное, бегом было бы быстрее. От ярости стукнул кулаком по потертой
велюровой обшивке. Шевелись же ты, старый облезлый катафалк!
Ну, наконец-то пятый этаж… Роман скачками понесся наверх. Сейчас
он ворвется в комнату и убьет Илларионова!
На пороге общего коридора на шестом этаже он споткнулся и
чуть не упал. Это несколько отрезвило его.
«Не будь идиотом! – сказал он сам себе. – Что ты несешься,
как бешеный бык? Илларионов наверняка вооружен…» Иначе каким бы образом он мог
заставить Эмму сесть в его машину? Наверное, под дулом пистолета она сказала
ему этот адрес. Может быть, выдала и тот, на рю Оберкампф, их главную явку… И
наверняка рассказала обо всем их замысле, возможно, даже о бриллиантах… Поэтому
и рыдала, что была до смерти напугана Илларионовым!
Да пропади они пропадом, эти стекляшки! Главное – Эмма!
Если он сейчас вышибет дверь, Илларионов наверняка
выстрелит. Можно нарваться на пулю…
Да черт с ней, с пулей, – вот только раненный или убитый он
не сможет помочь Эмме!
«Возьми себя в руки!» – приказал себе Роман, усмиряя
запаленное дыхание. Права эта мадам Обломок Прошлого, которую ты только что
встретил внизу: выдержка нужна! Вот и Эмма частенько повторяла, цитируя своего
любимого Пушкина: «Учитесь властвовать собою, не всякий вас, как я, поймет, к
беде неопытность ведет!» Правда, она говорила ему это по другому поводу, когда
учила его не спешить, думать о том, что он делает, не терять головы даже в
самые безумные, самозабвенные мгновения, учила останавливать себя, даже если
это кажется невозможным, потому что…
Он тряхнул головой, потому что от таких воспоминаний, от
воспоминаний о ней всегда впадал в полубессознательное состояние, а сейчас ему
нужна была холодная голова.
Роман глубоко вздохнул и на цыпочках, чуть касаясь пола,
проделал те несколько шагов, которые отделяли его от двери в их с Эммой
каморку.
Встал под дверью.
Тихо. Вроде бы тихо…
Роман, не дыша, приложился к двери ухом.
Несколько мгновений он ничего не мог расслышать, так сильно
стучала кровь в висках. Потом различил какие-то звуки… Но это были не
всхлипывания Эммы, не яростная брань Илларионова, не хлесткие пощечины. Звуки
были простые, негромкие, мирные… Вполне обыденные, житейские…
Ритмично скрипела кровать.
* * *
Сначала у них ничего не получалось. Ну никак дело не хотело
идти на лад! Казалось, тот безумный порыв, который бросил их друг к другу, уже
сам по себе залог успеха, но нет – они были так же далеки от ожидаемого финала,
как на старте, еще там, в автомобиле, когда Эмма начала рыдать, а Илларионов
вдруг набросился на нее и принялся целовать. Она оттолкнула его, он угрюмо
взялся за руль снова, но потом то и дело останавливал машину, и яростно
набрасывался на Эмму, и тискал, и мял, и пытался расстегнуть ее джинсы, а она
не переставала плакать и отталкивать его.
– Ну что?! – выкрикнул он в очередной раз с такой мукой в
голосе, что она наконец-то разлепила склеенные слезами веки и посмотрела на
него. – Что ты от меня еще хочешь?! Ну не могу я больше ждать! Не могу!
Как будто они всю жизнь мечтали оказаться вдвоем, наедине,
нескончаемые годы ждали этого и вот дождались, а она по какой-то вздорной
глупости отказывает ему!
– Я не могу в машине, – прохрипела Эмма. – Я не могу в
машине, понимаешь?
Илларионов какое-то мгновение таращился на нее изумленно, а
потом погнал по улицам с сумасшедшей скоростью, как будто на светофорах горел
только зеленый свет, а пробок не было и в помине, хотя наступил час пик. А она
рыдала, рыдала… Теперь рыдала потому, что она-то в машине не могла, а Роман
однажды смог. Да, смог, он сам ей рассказывал, когда в очередной раз
отчитывался… Невыносимо вспоминать, как исправно он отчитывался перед ней!
