— Уезжайте прочь, мадам!
Кинув на него сердитый взгляд, она подвинулась вправо, зная, что все равно нагонит колонну немного дальше. Ей хорошо были известны все повороты и переулки XV района. Она, наверное, походила на безумную, мчась по бульвару и нервно смеясь, видя испуганные лица прохожих, которые отскакивали в стороны при ее проезде. Как и предполагала, она нагнала колонну автобусов, но на этот раз следовала за ней на расстоянии.
Несколько машин стояли на улице Нелатон перед входом на зимний велодром. Остановившись неподалеку, она спряталась под навес кафе.
Ксения смотрела на женщин, которые пытались успокоить детей, следя за багажом. Кто-то из них катил тележки с коробками и кастрюлями. Дети плакали на руках матерей, испуганные теснотой. Кто-то из полицейских громко кричал на арестованных, заставляя их проходить в длинные темные проходы, которые вели на велодром. Старики шли с большим трудом, неся чемоданы и плохо завязанные коробки.
Что происходило на свете? Опять облава? Но на этот раз речь шла о женщинах и детях. Сколько их было? Сотни, тысячи? Она принимала их горе близко к сердцу. Случилось что-то ужасное. В первый раз за все время она подумала о том, что, может быть, Советская Россия еще не такая ужасная страна. Ксения смотрела вокруг себя, ничего не понимая. Кое-какие прохожие останавливались, но их высокомерные лица ничего не выражали, на некоторых даже читалась радость. Внезапно черная полоса застлала глаза. Именно тогда в ее голове возник образ монахини матушки Марии Скобцовой, которая неподалеку от этого места, на улице Лурмель, организовала приют для обездоленных. Не теряя времени, Ксения села на велосипед и поехала к женщине, которая в течение многих лет помогала попавшим в беду людям.
Прибыв на большой двор, Ксения сошла с велосипеда и направилась в часовню. Там стоял уютный запах ладана, который можно встретить во всех православных церквях, где бы они ни располагались — в бывших конюшнях или покинутых гаражах, которые русские эмигранты оборудовали под молельни. Перед иконами стояли восковые свечи. На короткое мгновение Ксенией овладело ощущение покоя. Она подумала о Ленинграде и героическом сопротивлении своего народа, о духе, который поднимал осажденных на борьбу с врагом на расстоянии тысяч километров от Парижа. «Я живу, — подумала она. — А раз так, значит, я могу бороться». В этой простой часовенке, удаленной от триумфальных соборов из золота и мрамора города на Неве, Ксения почувствовала, как у нее внутри поднимается неизвестная ей до сих пор сила.
Скрипнула дверь, и Ксения обернулась. Сильная, уверенная, одетая в черный наряд монахиня вошла стремительным шагом.
— Матушка Мария! — закричала Ксения, кинувшись к ней. — Знаете, что происходит? Это ужасно. Сегодня была очередная облава. Они заперли евреев на велодроме. Я сама все видела. Надо что-то сделать.
— Я знаю, Ксения. Я как раз собиралась туда идти. Можешь пойти со мной, если хочешь. Мы должны собрать добровольцев из Красного Креста. Но сначала давай помолимся.
Ксения послушно наклонила голову, закрыла глаза и стала слушать, как чистый голос монахини произносит молитву.
Домой она вернулась только через три дня.
Она вошла в вестибюль здания, не поздоровавшись с консьержкой, которая посмотрела на нее злыми глазами. Растрепанные волосы Ксении спадали на плечи, рукав блузки был порван, она двигалась как автомат. Мышцы болели. Она почти не спала с тех пор, как ушла, временами на несколько минут проваливаясь в сон на одной из кроватей приюта матушки. Охранники на велодроме впустили внутрь только нескольких добровольцев, в то время как туда были согнаны более десяти тысяч евреев, среди которых находилось несколько тысяч детей.
Под окрашенной в голубой цвет стеклянной крышей, среди бетонных дорожек, там было всего несколько бюветов и никаких санитарных приспособлений. Везде царили грязь, вонь и невыносимая жара. Матушке Марии и Ксении помогали два врача и десяток медицинских сестер из Красного Креста, чтобы хоть как-то облегчить страдания несчастных, которые нуждались во всем. Ксения разносила воду во флягах, старалась облегчить мучения туберкулезных больных и страдавших от инфекционных болезней. Обезвоженные дети мучились от сорокаградусной температуры. Несколько женщин в припадках безумия срывали с себя одежду, царапали лица и руки до крови. Некоторые, убив своих детей, пытались затем покончить с собой. Чтобы добраться до каждого человека, приходилось переступать через тела. Мертвые лежали часами, пока их не вывозили. Трупный запах загрязнял и без того удушливую атмосферу. Матушка Мария смогла спрятать нескольких детей в мусорные баки, которые она выносила с велодрома. Когда, совершенно обессилев, Ксения почувствовала себя плохо, матушка велела ей отправиться домой и отдохнуть.
Только оказавшись в своей квартире, Ксения смогла перевести дух. Солнце играло на блестящем паркете, освещая светлое дерево и отполированную до блеска мебель. Прислонившись к дверному косяку, женщина стояла, наслаждаясь спокойствием в салоне, окна которого выходили на Люксембургский сад. Ей казалось, что она вырвалась из ада. Руки дрожали. Крики и детский плач продолжали звучать в ее ушах. Сама она была грязной, пыльной, а страх невинных жертв, которых должны были отправить в Дранси или в лагерь Луаре, навсегда проник ей в душу.
— Вернулись наконец? — сухо произнес Габриель, с отвращением рассматривая ее.
Ксения устало помассировала себе затылок. Она знала, что выглядит ужасно. И чувствовала себя так же.
— Я предупреждала вас, что не знаю, когда вернусь.
— Судя по вашему виду, вы провели время не самым лучшим образом. Я никогда не видел вас в подобном состоянии.
Оттенок раздражения промелькнул во взгляде Ксении, когда она посмотрела на своего ухоженного мужа в бежевом льняном костюме с аккуратно причесанными седыми волосами. Как и все французы с начала оккупации, он заметно похудел и на его шее образовались отталкивающие складки. У Ксении было не то настроение, чтобы выслушивать упреки. Она не могла понять рассудительное спокойствие, с которым отнесся Габриель к падению Франции. Он не постеснялся использовать свои старые, предвоенные связи с Германией и продолжал вести дела, общаясь с нацистами с большой любезностью, вызывавшей у Ксении ужас.
— Хочу напомнить, что сегодня вечером мы приглашены на прием в германское посольство. Вам понадобится несколько часов, чтобы привести себя в надлежащий вид.
Она покачала головой.
— Я не пойду, Габриель.
— Почему?
— Потому что отныне я отказываюсь участвовать в этой лицемерной игре. Начиная с сегодняшнего дня мои отношения с немцами сократятся до минимума. Конечно, я буду сталкиваться с ними на улицах, но сама к ним не пойду и под своей крышей принимать никого из них не собираюсь.
Габриель улыбнулся нехорошей улыбкой.
— То-то расстроится ваш любовник, когда в следующий раз пожалует в Париж. Если, конечно, вы сами снова не захотите навестить его в Берлине под каким-нибудь достойным предлогом.
