Наверное, дверь в кабинет осталась приоткрытой. Ксения различила тихий голос матери, пытавшейся утихомирить мужа. Нина Петровна Осолина со своими деликатными манерами и спокойным взглядом относилась к тем мягким женщинам, которые играют роль доброго ангела при муже со взрывным характером.
Ксения сама много раз видела, как ее отец или дядья, заслуженные гвардейские офицеры, повиновались своим супругам, хотя те никогда даже не повышали голоса. Была в этих вояках какая-то восприимчивость к мягкости.
И это не могло не удивлять. Естественно, что отец возмущался ценами на пищевые продукты. Умный человек, он часто говорил, что, выигрывая войну на фронтах, Россия тем не менее проигрывает ее в тылу. Действительно, при виде трамваев, застывших на рельсах еще несколько месяцев назад, неспокойных заседаний депутатов в Таврическом дворце оставалось только согласиться, что тыл святой России хрипит, словно загнанная лошадь.
Вспомнив о ждущем ее в комнате голубом платье из сатина и тюля, обшитом фальшивым жемчугом, Ксения сдвинула брови. Под страхом самого строгого наказания, какое только могла придумать, она запретила Маше прикасаться к своему наряду. Родители пообещали устроить старшей дочери праздник в благодарность за прилежную учебу в Оболенском лицее и за работу сестрой милосердия. Вместе с матерью они ходили на Моховую улицу к Анне Григорьевне Гиндус — портнихе, которая училась в Париже у самой Жанны Пакэн
[2]
и являлась для девушки воплощением элегантности. Складывалось впечатление, что Ксения празднует свое появление на свет на целый год раньше, что устраивало ее как нельзя лучше. Она не любила быть такой, как все. Рассказывая своим подругам про праздничный обед, который состоится сразу после просмотра пьесы Лермонтова в Александровском театре, она чувствовала на себе завистливые взгляды. Не могло быть и речи о том, что лихорадочное возбуждение, охватившее город, помешает радостям, к которым она готовилась несколько недель.
Ксения решительно сбежала по лестнице, чтобы присоединиться к отцу. Ей вдруг захотелось увидеть его и удостовериться, что все будет хорошо.
Войдя в кабинет, она увидела, что генерал Осолин читает депешу, свободной рукой массируя затылок. Маленькие очки в золотой оправе придавали ему вид студента. Ксения очень любила отца и абсолютно доверяла ему. Рядом с ним исчезали все сомнения, любая неуверенность. Высокого роста, широкоплечий, с сильными руками, он, казалось, был весь пропитан жизненной силой солнца. Глядя, как резвится на его руках сестренка, Ксения иногда жалела, что стала слишком взрослой для того, чтобы получать звонкие поцелуи в щеку, когда шикарные усы щекочут кожу.
Негромко чертыхнувшись и бросив депешу на журнальный столик, отец заметил приход старшей дочери. Морщины на его лице тут же разгладились. Он снял очки, от которых на носу остались красноватые отпечатки.
— Это ты, голубушка. А я и не слышал, как ты вошла. Ну и как чувствует себя королева праздника?
— А ты? Как себя чувствуешь ты, папа?
Он опустился в кожаное кресло, положив руки на письменный стол, прямо на кучу бумаг. На губах появилась ироническая ухмылка, которая совершенно ему не шла.
— Насколько я помню, мы едем в театр смотреть «Маскарад». Прекрасная ирония вроде… Мне кажется, я живу этим целый день.
— Говорят, что декорации мрачноваты, — заметила Ксения, немного нервничая. — Но все равно постановка обещает быть превосходной. В театре соберется весь свет, даже члены императорской семьи.
Она удивилась своей просительной интонации. Неужели этот несчастный поход в театр имеет такое большое значение? Ксения вспомнила новое платье, сатиновые туфельки, банты, которые вплетут ей в волосы. Считать себя взрослой и в то же время с детской непосредственностью радоваться подобным мелочам?
— С января город просто погряз в праздниках, — расстроенно произнес отец, тоже, наверное, считая, что дочь думает только об увеселениях.
— Это не праздники, а благотворительные мероприятия, папа, — возразила она. — Средства поступают в пользу наших раненых.
— С такими темпами у нас скоро не останется никаких средств, — иронически заметил он. — После поражения под Танненбергом
[3]
, и в особенности этого проклятого отступления в Галиции, мятежи в армии не кончаются.
— Да эти солдаты просто трусы! Ни ты, ни дядя Саша никогда бы не вели себя подобным образом!
— Трусов хватает в любой армии. Это очень распространенное качество. Но вправе ли мы называть трусами людей, которых заставляют воевать всего с десятком патронов на человека? А когда патроны кончаются, вынуждают швырять во врагов камни? Напомню тебе, что в августе четырнадцатого года русские солдаты сражались как герои. Мы жертвовали собой ради французов. Только благодаря нам союзники смогли продержаться в битве на Марне, потому что немцы были вынуждены перебросить часть сил в Восточную Пруссию против наших войск. Теперь эта наша помощь обернулась нам же боком. Не будучи готовы к сильному сопротивлению противника, мы потеряли всю элиту нашей армии. А в следующем году была Галиция… — Взгляд генерала Осолина на несколько минут стал мрачным, задумчивым, а лицо искривилось, как от зубной боли. — У нас не было ни патронов, ни снарядов… Артиллерия бездействовала… В каждом полку потери составили три четверти личного состава. Я сам был свидетелем того, как простые унтер-офицеры поднимали в атаку солдат, которые не ели по трое суток. Война превратилась в бойню, это подтвердит любой мало-мальски достойный офицер. Народ недоволен. Он начинает протестовать и чем дальше, тем сильнее. Мы не можем закрывать на это глаза. И не говори мне, что ты сама этого не замечаешь, как остальные слепцы.
— Все-таки я не верю, что все так серьезно, — с отчаянием заявила Ксения. — Народ всегда протестует и устраивает забастовки. Как в пятом году, когда все кончилось наведением порядка. Теперь у народа есть Дума. Чего еще ему надо?
Генерал строго поглядел на дочь.
— Дума не представляет ни интересы крестьянства, ни интересы рабочих. Это собрание богатых людей. Народ — это уже не та безвольная толпа людей, в слепой вере размахивающих иконками перед царем-батюшкой. Это мужчины и женщины, которые очень трезво стали смотреть на вещи. Они хотят есть и не желают больше отправлять своих детей на отстрел, как кроликов. Хотят мира в самом разгаре войны. Хотят сами владеть землей, хотят… Только Господь знает, чего еще им надо!
— Кто хочет много, обычно не получает ничего.
Федор Сергеевич посмотрел на старшую дочь, стоящую перед ним со скрещенными руками и пылающими щеками. Ее серые глаза метали молнии, длинные волосы растрепались. Он знал, что она горда, иногда слишком, часто может быть непримиримой, но в эти сложные времена черты ее характера являлись хорошей защитой от неопределенности будущего. Она не обладала ни доброжелательностью матери, ни мягкостью младшей Машеньки, которая, когда вырастет, превратится в одно из женских созданий, очень любимых мужчинами, потому что знают: только мужчины смогут их защитить.
