– Вот и «Нерей», – сказала Эди.
Я сбавил скорость и, когда мы проезжали мимо, краем глаза увидел крошечный зал, что скрывался за кованой оградкой. Урну у входа кто-то перевернул, из нее на узкий тротуар высыпался мусор. Едва мы въехали на вершину холма, Эди отстегнула ремень безопасности. Я быстро нашел, где припарковаться.
Однако, вернувшись к галерее, мы обнаружили, что она закрыта. В витрине были выставлены два маленьких пейзажа. За стеклянной дверью лежала кучка рекламных проспектов и писем. «Скоро вернусь», – соврала нам табличка.
Я отступил и взглянул на дом: трехэтажное здание, одна квартира в цокольном этаже, другая – над самой галереей. Я перегнулся через оградку, заглянул вниз, посмотрел вверх. В окнах было темно. Под ногами хрустели осколки стекла.
Мы стояли на окраине Хэмпстеда. Местные предприниматели или процветали, или разорялись. Кроме галерей, здесь было несколько ресторанов и магазинов одежды. Вдоль всех тянулась одинаковая кованая решетка. Даже на самых скромных зданиях мигали красные и синие огоньки сигнализаций.
– Пойдемте, – сказал я Эди. – Мне еще нужно заехать в одно место. Куда вас отвезти?
– Я с вами.
Я посмотрел на девушку. Сколько ей? Лет двадцать пять или меньше?
– А разве у вас нет дел?
– Мы с бойфрендом встретиться сегодня не сможем. – Она помолчала. – Ему надо поужинать с женой. – Снова молчание. – У нее день рождения.
Носком ботинка Эди пошевелила мусор из урны – разбитые бутылки и пустые коробки от пиццы с потеками засохшего сыра.
– Хозяин – мужчина.
– Откуда вы знаете?
– Только мужчины живут вот так. Мужчины и свиньи.
* * *
Холлоуэй находится в нескольких милях от Хэмпстеда. В нескольких милях и нескольких световых годах.
Мы со стажером Рен остановились у дверей большого пыльного магазина, гордостью которого был манекен, одетый как солдат времен Второй мировой.
– Как вы узнали об этом месте? – спросила Эди.
– Покопался в Гугле.
У манекена в каске были надутые губы и нежное лицо парня из модельного агентства, но одели его в тяжелую форму, созданную для вторжения в Россию.
На тоненьком узкобедром мужчине висели шинель и грубый китель, мешковатые штаны были заправлены в кожаные ботинки. Все это выглядело невозможно старым и хрупким, будто рассыплется от одного прикосновения.
– Обувь не настоящая, – отметила Рен. – Остальное, возможно, да. Но не ботинки. У фрицев они разваливались. На Восточном фронте немцы отпиливали ноги павшим русским солдатам и размораживали их в крестьянской печи, только чтобы снять сапоги.
Я удивленно посмотрел на нее.
– Моему отцу нравилась Вторая мировая, – объяснила она. – «Нравилась», пожалуй, неправильное слово. Он увлекался ее историей. Купил набор дисков с документальным сериалом «Мир в войне». Ну, и все такое.
В остальной части витрины хозяин любовно расположил всякий хлам. Пуговицы, плакаты, кусочки металла и кожи, выцветшие клочки, открытки. Все это он выставил, точно священные реликвии. «Второй фронт, – гласила надпись на вывеске магазина. – Военный антиквариат». Внутри начали гасить свет.
Я громко постучал. Выглянул немолодой длинноволосый мужчина.
– Я закрываюсь.
– Мы вам не помешаем.
Увидев наши удостоверения, он отступил, и мы вошли.
– Детектив Вулф и стажер-детектив Рен, – сказал я.
– Ник Кейдж, – неохотно представился он.
Я оглядел витрины с лохмотьями и ржавыми медалями, фотографии улыбающихся людей, которые погибли много лет назад.
– Интересное местечко, – сказала Эди. – Моему старику понравилось бы. «Парабеллум» настоящий?
Она показала на пистолет Люгера в коробке из темного цветного стекла.
– Копия, – ответил хозяин, глядя на меня. – Он не стреляет.
Я вытащил папку с фотографиями и разложил их на стеклянном прилавке. Поясницу скрутило. На снимках был нож, созданный, чтобы резать глотки. Я оперся на прилавок, слегка выгнулся и выдохнул, расслабляя спину. Получилось не так, как у Стэна, но все же я почувствовал себя лучше.
– А я вас видел, – сказал Кейдж. – Где же?.. Да в том ролике на Ю-тьюб!
– Он у нас суперзвезда, – заметила Эди, перебирая потрепанные армейские куртки на вешалке, будто зашла в магазин женской одежды. – Видео пользуется бешеной популярностью.
Я повернулся к Кейджу:
– Вы меня не помните, хорошо?
– Хорошо.
Он посмотрел на снимки:
– Кинжал Ферберна – Сайкса. На всех фотографиях – он. Разные поколения одной и той же модели. Взглянуть бы на само оружие, тогда я сказал бы точнее. Вот этот с зеленой ручкой – из Канады. На нем метка легкой кавалерии принцессы Патриции. На этом надпись по-французски, видите? Его использовали французские специальные войска в Алжире с тысяча девятьсот пятьдесят четвертого по шестьдесят второй. Дилетанты считают, что «Ферберн-Сайкс» применялся только во Вторую мировую. Но Уилкинсон продолжал выпускать их и после войны, для отрядов особого назначения по всему миру. Это связано с Мясником Бобом, да?
– Вы не продавали кому-нибудь один из таких ножей?
Кейдж покачал головой:
– Я видел его только в музее.
– В Имперском Военном?
– Да.
– А какая у вас клиентура?
Он перевел взгляд на Рен, бродившую по магазину.
– Коллекционеры.
Послышался сдавленный смех – девушка натянула противогаз.
– Отцу понравился бы, – сказала она. – Скоро ведь Рождество.
– Шестьсот фунтов, – ответил Кейдж. – Сломали – купили.
Эди сняла противогаз.
– Ладно, ограничусь носками и кремом после бритья.
– И что их привлекает? – спросил я.
Кейдж посмотрел на меня, будто не верил своим ушам:
– Вторая мировая война – величайшее столкновение в истории. Погибли миллионы. Европа изменила границы, весь мир стал другим. Мы живем с наследием этой войны. И всегда будем жить. Сюда приходят только мужчины. Они думают, что война сделала бы их лучше. Что родились слишком поздно и упустили нечто важное. И они правы. Они упустили все. Не прошли великое испытание двадцатого века, а может, и всех времен.
– А мне интересно понять вот что, – сказала Рен. – Почему здесь столько нацистских вещей? Германия ведь проиграла. И все-таки вещи, с ними связанные, у коллекционеров пользуются огромным спросом. Но ведь это все равно что покупать футболку с символикой команды, продувшей финальный матч Кубка Англии.
