– Думаю, дело в том, что немцы прекрасно чувствовали эстетику.
– Лучшая экипировка?
– Да.
– Если бы все было так просто, – сказала она, уже не улыбаясь. – Если бы все было так невинно.
Я разгладил фотографии на прилавке:
– Не припомните, кто-нибудь интересовался такими кинжалами?
– Конечно, интересовались. Для тех, кто коллекционирует предметы Второй мировой, это одна из самых лакомых вещей. – Его глаза заблестели от удовольствия. – В последнее время о «Ферберне-Сайксе» стали спрашивать чаще. Публикации разогрели интерес.
– Не дадите мне список тех, кто хотел его приобрести?
– Нет.
– Почему?
– Конфиденциальность превыше всего.
Мы с Эди улыбнулись друг другу.
– Чтобы загнать одну из нацистских штучек, нужно клятву Гиппократа давать? – спросил я.
Кейдж не ответил, только облизал губы.
– Послушайте, – продолжил я. – Мне не хочется устраивать у вас обыск.
Он вскинулся:
– А по какому поводу?
Я не знал, с чего начать.
– Здесь оружие. Ножи, штыки, пистолеты. Подстрекательство к расовой ненависти.
– Если вы решили, что все мои клиенты с ума сходят по нацистам, то это неправда!
– Не все. Но некоторые – точно. И я уверен, что в задней комнате или под прилавком найдется кое-что такое, что не выставляют в витрине. Так ведь? Я не буду мешать вашей работе…
– Спасибо.
– …если только вы не станете мешать моей.
Я оставил ему визитку и простые указания. Когда мы с девушкой сели в машину, свет в магазине погас. Вермахтский манекен таращился на ночную улицу.
– Вы же не думаете, что Боб купил нож здесь? – спросила Рен.
– Нет. Но он сюда еще придет.
* * *
На Сэвил-Роу я высадил Эди возле ее машины, а сам поехал туда, где в зеленом палисаднике стояли стотонные пушки. Я припарковался со стороны служебного входа и позвонил в дверь. Открыл сонный пожилой охранник, за его плечом я увидел Кэрол, которая старалась проехать в инвалидном кресле по узкому коридору.
– Все в порядке, – сказала женщина охраннику. – Это ко мне.
Двадцать два
На следующий вечер мы вернулись к «Нерею». На этот раз галерея была открыта, правда, особой разницы я не заметил. Внутри стояла женщина с короткой стрижкой и отрешенно смотрела на пустую улицу. Из двух пейзажей она не продала ни одного.
– Можете войти со мной, – предложил я Эди.
– Вы очень добры.
– Но вопросы буду задавать я.
– А что делать мне?
– Подскажете, если я что-то упущу.
* * *
– Мистер Дункан присылает немного работ, – сказала владелица галереи, худощавая блондинка в очках с черной оправой.
Эта хрупкая, по-своему привлекательная женщина вела себя очаровательно, но ровно настолько, чтобы от меня отделаться.
– Боюсь, он немного замкнут. Не выставляется, не дает интервью. Все свои работы продает частным лицам, на рынок они почти не попадают. Если вы оставите мне визитку, я запишу ваш адрес и телефон.
– Мне очень нравятся его работы, – повторил я уже не в первый раз.
И это была чистая правда. Никто не умел писать, как Эдвард Дункан. Я знал этот город, пусть даже видел его только во снах.
Однако владелице галереи было все равно, что мне нравится, а что нет.
– Пожалуйста, оставьте свои контакты, – повторила она уже не так любезно.
Эди рассматривала холсты на стенах – в основном загородные виды, утопающие в зелени. Похоже, такие вещи пользовались спросом.
– На что он живет? – спросила Эди.
– Простите?
– Откуда мистер Дункан берет деньги? Если он почти не пишет, продает мало картин и не особенно старается заработать, чем же он платит за квартиру?
– За квартиру? – Хозяйка удивленно взглянула на Эди, а та внимательно посмотрела на нее. – Кажется, у его семьи были какие-то сбережения.
– Ах, вот оно что.
– У нас есть и другие интересные работы из области современного искусства.
Женщина подала мне визитку.
– «Нерей» принадлежит вам? – спросила Эди.
– Моей матери.
Рен подумала немного:
– Ваш отец – граф. Тогда мать – леди? Правильно?
Женщина больше не улыбалась.
– Вы не коллекционеры. Вы – журналюги. Убирайтесь! Убирайтесь или я вызову полицию!
Я смотрел на ее визитку. Достопочтенная Крис Хюльтен. Галерея «Нерей».
И тут я понял то, что Рен заметила сразу. Крис – сокращенное «Крессида», Хюльтен – фамилия немецкого художника, за которого она вышла в девятнадцать лет и с которым развелась в двадцать пять. Не смогла отказаться от «достопочтенной». Это ее и выдало. Крессида Сатклиф. Единственная дочь графа Браутонского и сестра покойного Джеймса Сатклифа.
На улице я взялся за кованую ограду, посмотрел вверх. Эди стояла рядом. Я присел на корточки, порылся в осколках бутылок. «Перони». Итальянское пиво.
Под ногами хрустело битое стекло.
– Мы кое-что упустили из виду, – сказал я. – Идем на второй этаж. Там живет мертвый.
* * *
Я поднялся по узкой лестнице.
Дверь была не заперта. Внизу госпожа Хюльтен спорила с Эди. Умолкла, когда та показала ей удостоверение, и снова принялась возмущаться.
Я вошел в маленькую комнату, заполненную картинами. Все они были развернуты лицом к стене. Пахло свежей краской. В центре, у мольберта с чистым холстом, стоял мужчина.
– Здравствуйте, Джеймс, – сказал я.
Сатклиф оказался обрюзгшим, как все старые пьяницы, бородачом. В нем не осталось ничего от серьезного красивого мальчика в темных очках. Густые черные волосы поседели и поредели. Когда-то он зачесывал их назад, а теперь они падали на плечи и спину его мешковатой блузы.
– Привет, – ответил художник.
– Детектив Вулф, – представился я и добавил, услышав за спиной шаги: – Стажер, детектив Эди Рен. Можно с вами поговорить?
Следом за Эди в комнату влетела Крессида.
– Еще хуже, чем я думала! – воскликнула она. – Не сороки, а свиньи.
Я взглянул на женщину, вспомнив о ее бурном прошлом, и снова повернулся к Джеймсу:
– Мне нравятся ваши картины. И ранние, и поздние, с городом в сумерках.
– Спасибо.
