Конфликт находился в затяжной фазе, когда случился День народного единства. Опоздав в школу, изрядно замордованный историк остановился перед выстроенными на торжественную линейку школьниками. И узрел за их спинами вытащенный в честь праздника транспарант «Дети – это наше будущее».
Учитель осмотрел родные морды и начал посмеиваться. Надо сказать, в его классе, как назло, подобрались подростки, подтверждавшие своим видом теорию Ломброзо. При взгляде на них создавалось ощущение, будто знаменитый итальянец разработал свою доктрину как раз после учебы в девятом «Б».
Транспарант покачивался под потолком.
Историк засмеялся громче.
Директор вынужден был оборвать торжественную речь и обернуться к нарушителю спокойствия.
– Так вот ты какое! – с трудом выговорил тот сквозь рвущийся с губ смех. – Будущее!
– Алексей Алексеевич! – призвал директор к порядку.
Но на учителя нашел неостановимый стих.
– Вот эти хари! – провозгласил он, изнемогая от хохота. – Рыла эти! Вот эти, значит, образины! Наше будущее! А-а-а!
Девятый «Б» насупился и стал еще страшнее.
– Вы посмотрите на них! – утирал слезы историк. – Это же предвестники апокалипсиса!
– Алексей Алексеевич! Возьмите себя в руки!
Вместо того чтобы последовать совету, историк артистично почесался под мышками и вытянул губы трубочкой. Самое неприятное заключалось в том, что в его оскорбительной пантомиме и впрямь прослеживалось удивительное сходство с некоторыми учащимися.
– Алексей Алексеевич, прекратите немедленно!
– Деградировали-деградировали, да и выдеградироваили! – не сбившись ни в единой букве, отрапортовал учитель.
– Вон! – рявкнул директор.
– Если это будущее, долбаните его атомной бомбой! Вершина эволюции – человечикус идиотикус! Вот она, перед вами!
Он вытянул руку, в точности как памятник Владимиру Ильичу Ленину на одноименной площади, и застыл, указывая на скалящийся класс.
– Дегенератикусы! Кретиникусы!
Вся школа остолбенело наблюдала, как историк прощается со своей крышей.
– Валите в это будущее без меня! – проорал Алексей Алексеевич. – А я отправлюсь альтернативным путем! Бог мне в помощь!
И действительно отправился. Он прошел насквозь расступившийся без единого звука девятый «Б», забрался на стул, сдернул плакат и принялся его жевать. Когда спохватились, набежали и отобрали, он уже дошел до буквы «И» в слове «дети» и намеревался приняться за тире.
Так в школе стало на одного учителя меньше, а у города на одну достопримечательность больше. Ибо после увольнения Алексей Алексеевич спился со скоростью звука.
Пьянчужка из него получился деликатный и обходительный. На фоне пьющих шавловских мужиков он выглядел бабочкой «павлиний глаз» рядом с пауками. К нему относились покровительственно, а жалостливые бабы даже иногда подкармливали. «Спекся человек на наших дураках», – вздыхали бабы. Они бы, может, и сами уехали в спасительное сумасшествие, но нельзя было бросить семью.
Он опустился бы и быстро помер, если бы не улыбка фортуны. В Нижнем Новгороде скончалась его дальняя родственница и оставила старательному мальчику Алешеньке, каким она его помнила, в наследство свою квартиру.
Историк вынырнул из радужных волн алкоголя, огляделся и принял единственно верное решение. Он не продал квартиру, а пустил в нее квартирантов. На деньги от аренды в Шавлове можно было жить.
Так он и доложил приезжему мужику, с которым они выпивали на лавочке:
– Жить можно, Сергей, не знаю, как вас по отчеству!
И тронул фиалки на шляпе.
– Память сентиментального сердца, – объяснил Алексей и проникновенно шмыгнул. – Если б не Марья Степановна… Раки б давно объели мой хладный труп.
Бабкин понял, что в память о щедрой родственнице босяк и таскает эту шляпку.
Мысли вернулись к Елизавете Архиповне, и Бабкин помрачнел. Надо бросать заниматься ерундой и идти искать боксера.
– Боксера? – удивленно переспросил босяк.
Оказалось, Сергей, задумавшись, пробормотал последние слова вслух.
– Да разыскивал я тут одного типа, – неопределенно ответил Бабкин.
Глаза бывшего учителя загорелись.
– Убивать его будете? – доверительно шепнул он. – Если что, можете полностью рассчитывать на мое содействие!
Бабкин обернулся к нему так быстро, что босяк испуганно отшатнулся.
– Я чего, я ничего, – забормотал он. – Я лишь предложил свои услуги, но если они не востребованы…
– Ты о ком, Алексей? О каком еще боксере?
Тень пробежала по лицу бывшего учителя истории.
– О Валере Грабаре.
«Тренировка на сегодня отменяется», – понял Бабкин и облегченно откупорил пиво.
4
– С Грабарем пустышка.
Сергей порубил помидоры, швырнул на лепешку горсть свеженарезанного лука, сыпанул сверху горсть маслин и распахнул духовку.
– Это что, пицца? – изумился Макар. – С луком? Ты издеваешься надо мной?
– Не все ж тебе одному праздник.
Невзирая на протестующие вопли Илюшина, Бабкин сунул лепешку в жаркую духовку и закрыл дверцу. Тесто вспучилось пузырями. Илюшин закрыл глаза.
– Я возмущен до глубины души, – хладнокровно сообщил Бабкин. – Тебя жратва интересует больше расследования.
– Ты сыром не посыпал! – обвинил Макар.
– Будешь лезть в высокую кулинарию – и не посыплю.
Макар беспомощно посмотрел на Сашу, но Стриж только развела руками. Мол, ничего не поделаешь, здесь ты полностью во власти единственного человека, который согласился кормить тебя пиццей.
– Ладно, – смирился Макар. – Хотя это все равно какой-то эрзац. Рассказывай про Грабаря.
– Решать, эрзац или нет, будешь, когда попробуешь. Саша, хочешь кофе?
– Хочу, конечно. У тебя не кофе, а мечта.
– Вот! – многозначительно поднял палец Бабкин. – Учись, неблагодарное животное.
Неблагодарное животное ухмыльнулось, сцепило пальцы за головой и откинулось в кресле.
– Ты так и не попал в зал?
– Не-а. Не дождался, когда его откроют. Пошел в парк, а там мне встретился брильянт чистой воды.
– И что делал в парке брильянт?
– Попрошайничал помаленьку.
– Все брильянты обычно этим и занимаются, – согласился Макар. – Ты, конечно, пожадничал и ничего не дал.
– Я, как всегда, проявил свойственные мне широту души и милосердие.
– Что?! – расхохотался Илюшин.
