Оля не любила «Депардье». С ним было интересно, но животного иррационального влечения не наблюдалось.
Первый секс разочаровал – в ее представлении физическая близость должна была обернуться квинтэссенцией любви, тончайшей и чистейшей ее нотой. Может быть, дело в том, что она перенервничала. Но было больно, мокро, потно, неудобно, и никак не получалось «выключить голову», как будто бы внутри Ольги сидел педантичный секретарь, фиксировавший детали – вот «Депардье» расстегнул рубашку, волосы на его груди цвета жухлой травы и растут клочками, от него пахнет сладким вином и табаком, на кончике носа висит капелька пота, он слишком сильно сжимает складку кожи на ее боку – больно, останется синяк, он какой-то деревянный, как будто бы каждая часть его тела существует по отдельности и сама собою управляет. Покрывало на диване скользкое, атласное, из форточки дует – всё тело в мурашках, губы у него слишком мягкие и мокрые, на теле остаются влажные дорожки, как будто бы улитка по тебе ползет.
«Депардье», надо сказать, тоже был не в восторге и даже потом имел наглость пустить слушок, что Ольга, даром что красавица, в постели – бревно бревном. Да еще и было много крови, как будто бы в нее нож воткнули и разворотили нутро, всё покрывало испачкалось, и Ольге пришлось торопливо застирывать его из-за страха гнева матери «Депардье», которая каждую вещь, отличавшую ее жизнь от быта большинства москвичей, берегла, как дворовый пес свою кость.
После того вечера они еще встретились пару раз и, к обоюдному облегчению, расстались «друзьями», хотя, конечно, это был всего лишь вежливый речевой оборот, потому что о друзьях не сплетничают в университетской курилке и от друзей не отворачиваются, когда те навстречу идут.
Но вышло, как вышло, она ни о чем не жалела.
Потом были еще мужчины – один роман, другой, третий. Все какие-то бессмысленные, хотя некоторые даже красиво начинались. Иногда она влюблялась, иногда – просто отвечала на чужую любовь. «Того самого», яркого, всепожирающего, запускающего алхимическое «великое делание» чувства так и не случилось.
И вот она уже взрослая, ее семья давно смирилась с тем, что Оля – старая дева, внуков вряд ли подарит. Она жила одна, несчастной себя не считала, иногда ходила на свидания, работала в школе, много гуляла, по выходным посещала бассейн и секцию конного спорта. В общем, была одной из бесчисленного множества горожанок, запутавшихся в многообразии информации и смысла.
И тут вдруг Потап Потапович, как гром среди ясного неба. Эти взгляды, этот безмолвный ненастоящий роман – без свиданий, прикосновений, объяснений, но он был более настоящим, чем все ее отношения, вместе сложенные. Ольга чувствовала себя викторианской леди, которая общается с кавалерами на языке цветов и вееров. Полунамеки, тот особенный уровень чувственности, когда улавливаешь каждый оттенок настроения, когда на грани ясновидения мысли чужие читаешь. Иногда они гуляли в парке за школой – Потап Потапович много рассказывал о себе, Ольга оказалась идеальным конфидентом. Она ни разу не коснулась его руки, но это были самые ее глубокие отношения.
Обратиться к колдуну ей подруга присоветовала – Ольга сначала восприняла это как шутку. Ее романтические устремления никогда не были направлены в сторону познания бессознательного – скорее ее интересовали тончайшие оттенки эмоций, чем какие-то там незримые миры. Но то ли у подруги той был дар убеждения, то ли сработал эффект последнего шанса… Время ведь шло, а дистанция с Потапом Потаповичем не сокращалась.
И она решилась. У нее были деньги – откладывала на отпуск, мечтала уехать в Сочи на весь июнь.
Парень-колдун ей сначала не понравился. Худой какой-то, бледный, глазища как дыры черные, ступает тихо, как кот. Плечи узкие, пальцы тонкие, как у барышни-пианистки, голос тихий. При этом держится нагло, вопросы неудобные задает, ведет себя так, словно совершенно не заинтересован в сотрудничестве и может в любой момент указать ей на дверь. С другой стороны, такая уверенность в себе вселяла надежду – может быть, и правда сможет помочь? К тому же парень от денег отказался – это Ольгу удивило, подруга ведь предупредила о его высоких тарифах, о том, что скидок не бывает никогда, лучше даже не начинать торговаться. Вечером, когда Ольга ей обо всем рассказала, та рассмеялась в телефонную трубку:
– Да он просто на тебя запал!
– Что ты говоришь такое? – смутилась Ольга. – Он меня младше. Я для него тетка.
– Ну да, ну да… Знаешь, я три раза у него была, и мать моя тоже. И знакомые. Все довольны остались, поэтому я тебе его и присоветовала. Но со всех он брал аванс – сто процентов. И говорил, что работает только так.
– Может быть, у меня случай простой… – с надеждой вздохнула Ольга.
– Обычный у тебя случай. К нему почти все за приворотами идут, парень – мастер, самородок.
– Но он ничего такого не говорил… Если бы я ему понравилась, разве бы он не позвонил мне? Я же карточку оставила… Он даже отказывался, говорит – сама почувствую, когда время придет, найду его.
– Да ты у него на крючке, что ему трепыхаться, – веселилась подруга.
Ольга спорить не стала, осталась при своем мнении, но после того разговора подошла к зеркалу и внимательно вгляделась в свое лицо. Она знала, что выглядит значительно моложе своих лет – многие удивлялись, узнав, что она не студентка. А в хорошие дни, да если на ней были простые джинсы, а волосы в небрежный хвостик собраны, могли и за школьницу принять.
Провела ладонью по щеке – кожа нежная. Волосы распустила, перекинула с одного плеча на другое, полюбовалась. С одной стороны, она знала, что красива, с другой – никогда не придавала этому значения. Внешность была для нее данностью, не козырной картой, Ольга никогда не делала ставку на свою привлекательность. А ведь намного важнее внутреннее самоощущение, чем наружность – именно на твое состояние люди реагируют, именно оно влечет и заставляет одних воспринимать красивыми, а других – нет. Она же была из тех, кого надо было «разглядеть» – к тому же в ее красоте не было огня, страсти. Анемичная снегурочка, тихая человеческая тень.
Первые дни после похода к колдуну Ольга нервничала и прислушивалась к себе. Он сказал, она почувствует, когда время придет, сама наберет его номер. Всё время думала – совершен ли ритуал? Наблюдала исподтишка за Потапом Потаповичем, который вел себя как обычно.
И тогда на смену надежде пришло разочарование. И как она, взрослый человек, вообще могла всерьез отнестись к такой авантюре, верить, ждать? Еще и волос с рукава Потапа Потаповича, а если бы он заметил? Подумал бы, что она извращенка ненормальная.
Грустно было Ольге, тоскливо. Она даже пропустила воскресный поход в бассейн, перестала отвечать на телефонные звонки, замкнулась и всё больше времени проводила дома, в молчании. Это было не спасительное уединение, а скорее добровольная тюрьма – как будто бы человек за что-то неосознанно себя возненавидел и теперь наказывает. Радость скорби – плохо, больно, а ты упиваешься, еще и градус добавляешь – ставишь музыку грустную, стихи Бродского читаешь вслух. Лепишь свое горе как священный голем – чтобы оно слезами воплотилось, чтобы глазами запавшими на лице твоем отпечаталось.
