На золотисто-голубом свечении оболочки, словно рваная рана, зияла зигзагообразная черная полоса — след когтя неизвестного существа, пометившего свою жертву.
Странная греза, точная реплика минувшего дня, настигает Машу.
Она вновь стоит у самой кромки черной воды Гранд-канала, на нижней ступеньке лестницы, ведущей от собора Марии Салюте, и ждет Максимильяна.
Она купила билет в сказку, поступила по-другому.
Ее друг обязательно появится и позаботится о ней.
В волшебном мире такие правила.
Солнце медленно катится к закату, окрашивая горизонт золотыми бликами.
Маша, затаив от восторга дыхание, наслаждается видом, открывающимся на залитую вечерними лучами площадь перед кружевным дворцом и вознесшуюся ввысь колокольню. Девушка спускается к воде, вдыхает свежесть морского бриза, пронизанного солнечным светом и наполненного криками чаек.
Внезапно порыв ноябрьского ветра приподнимает фалды плаща, пробирается ледяными пальцами между шнурками корсета, под платье.
Маша с удивлением разглядывает свой странный наряд, ощупывает дрожащими руками тело, голову, волосы.
Невероятно: ее стрижку грандж сменяют золотистые локоны, сколотые на затылке костяным гребнем с летящей изумрудной птичкой.
Мимо плавно и бесшумно, словно призраки, скользят по зеркальным водам изящные гондолы, на корме которых сладкоголосые лодочники поют песню о любви, пережившей века.
Во сне Маша понимает каждое слово.
Закатные лучи окрашивают кампанилу в розовый цвет. Город погружается в сумерки. Время пришло.
— Кристина! — слышит она за спиной долгожданный голос и оборачивается.
Ловко перепрыгивая через ступеньки, к ней спускается Максимильян.
Во сне Маша не удивляется, что Яков совершенно здоров.
Его больная нога более не причиняет ему неудобств.
Ее также не удивляет странный внешний вид Якова. На лице художника не осталось ни одного шрама от ожогов, его украшает приподнятая на лоб полумаска. Ее любимый одет в белоснежный костюм Пьеро. Глаза, обведенные черной тушью, светятся от радости. Скоро карнавал, ей самой пора позаботиться о новом образе.
Маска Коломбины ждет!
Прижавшись к груди Макса, Маша с наслаждением вдыхает аромат теплого медового молока, а Кристина — запах выбеленных холстов и масляных красок, исходящий от волнистых волос, упавших Якову на щеки.
— Маленькая Птичка, ну-ка встань лицом к площади. Неужели я увижу в твоих глазах розовую кампанилу?
Маша смеется и прячет счастливое лицо на его груди. Безвременье настигает ее.
Яков достает из бокового кармана небольшой предмет и протягивает Кристине. Она с удивлением узнает выточенного из дерева ангела, раскинувшего еще целые крылья, и в недоумении поднимает на любимого глаза.
— Перед тем как покинуть с тобой Фрайбург, я тайно посетил Иоахима, моего духовного отца. Еще не зная, что будет помилован, священник передал обещанного тебе давным-давно, еще в Марцелле, ангела. Правда, с небольшим поручением.
Внутри него есть тайник, куда Иоахим вложил прощальное письмо к сестре. Вот здесь, смотри, — Максимильян, подцепив ногтем основание деревянной фигурки, вытаскивает небольшую щепочку и вытряхивает на ладонь сложенную вчетверо записку. — В этом грустном письме уже нет смысла, отец Иоахим спасен, пусть теперь его трогательное прощание плывет по воле волн, — говорит Макс и бросает пергамент в канал. — Держи ангелочка, и не забудь, что в нем можно спрятать какую-нибудь очень важную для тебя вещь. Очень… важную… вещь…
Резанувший слух истошный крик чайки вытолкнул Машу из волшебного сна. Открыв глаза, она несколько минут лежала глядя в потолок, постепенно возвращаясь в реальность, вспоминая минувший день.
Яркая вспышка заставила ее повернуть голову набок и счастливо улыбнуться.
Максимильян как всегда бессовестно воспользовался половиной ее подушки и теперь тихо посапывал, наслаждаясь утренней грезой. Его нежные губы, вернувшие ее вчера в сказку, улыбались во сне.
— О боже! — прошептала Маша. — Значит, это все правда…
Стараясь не шуметь, она осторожно приподнялась с кровати и подошла к узорчатому окну. Стая чаек кружилась над маленькой площадью перед отелем. Двое детей, стоящих у круглого колодца, кормили птиц хлебными крошками, подкидывая их вверх.
Маша дотронулась руками до оконной рамы и прильнула щекой к прохладному стеклу. Среди черепичных крыш сияло ясное голубое небо, раскинувшееся без конца и края, отраженное в бесчисленных каналах, прорезавших город словно кровеносная система.
Наступило утро новой жизни.
— На тебя удачно упал свет, любовь моя! — послышался голос проснувшегося художника. — И, как обычно, мне не хватает камеры, чтобы запечатлеть твой ускользающий образ.
Маша, отвернувшись от окна, направилась к нему.
— Милый, у нас в запасе целая жизнь. И я проведу ее рядом с тобой. И ты вновь напишешь мой портрет.
Странный сегодня день. День гимна пустоте. День абсолютного покоя. Сверхъестественной чистоты. День предельной ясности.
Лупящий по ветровому стеклу дождь не мешает думать. Думать о собственной никчемности, незначимости, о бессмысленности существования. Именно существования, не жизни.
Потому что жизни нет. Она скользнула фоном, красивой декорацией, не дав сыграть в ней главную роль.
Он все время рассчитывал, что завтра-послезавтра станет ее хозяином, но жизнь воспользовалась им как заштатным статистом.
Она его поимела.
Обе женщины оставили его практически в один и тот же день.
Одна — которую боготворил, другая — которой пренебрег. Их объединяет одно — нелюбовь.
Славно у них получилось. Будто договорились.
Видимо, он это заслужил. Или, скорее, они заслужили стать счастливыми.
Уходя, последняя сказала, что его дом похож на барак…
Он смеялся до слез.
Все эти годы он бежал из барака, но от судьбы не уйдешь: построил еще один, украсил розами и решил, что избавился!
Нет, он все тот же напуганный одинокий мальчик, наигравшийся жизнью одной и позволивший другой превратить свою собственную в садомазохистский цирк.
Не любил ни одну из них, греясь у очага каждой.
Можно взглянуть на себя в зеркало и увидеть истинное лицо человека, готовящегося подохнуть в полном одиночестве.
Так важно, чтобы кто-то держал тебя за руку.
Все, чего боялся, свершилось.
Правда, зачем ждать старости?
Выбор есть всегда…
Дождь, верный спутник, плакал за него, разучившегося это делать.
