Так что, ну их, усмарей этих! Пускай с ними кузнецы якшаются. А мы лучше к гончарам пойдём. Они хоть и грязные, зато спокойные. Тут ведь только дёрнешься, как глина всё рыло залепит. Она ж с гончарного круга всё соскочить норовит, вот и приходится глиняное тесто ладонями удерживать.
И стеклоделы гончарам под стать. Хороший стеклянник вообще тише мыши. Потому как чуток погорячишься, и лопнет горячий стекольный пузырь, который из длинной трубки выдувается.
* * *
Ух, а это чем пахнуло? Да так вкусно, что слюной захлебнёшься. Ага, да это ж мастера съедобные – хлебники, мясники и молочники – свой товар разложили! Хлебники – они же и пирожники – день и ночь возле печей пекутся. А мясники, или пра́солы, им начинку поставляют. Пекари её в тесто заправляют и противни с пылу-жару на прилавки мечут.
Первым маршем идут пирожки с фаршем.
За ними развальцем – ватрушки с сальцем.
А им вдогонку – расстегаи с печёнкой.
А под конец подрумяненные со старанием – кулебяки с мозгами бараньими.
Но их умней пироги из Рязани.
Поскоку в Рязани пироги с глазами: их едят – они глядят!
Однако дальше пойдём, ибо пироги – обеду вороги!
* * *
А дальше – молочники: всех вкусней, молодчики! Дыбится рыхлым сугробом белый творог с мочёным черносливом, сушёным виноградом и ягодой-абрикосом. В кадках колышется сметана: сладкая, солёная, тучная, ядрёная – на любой вкус!
Колупнёшь в сметане – маслом станет!
А масло – хошь мажь, хошь режь:
его не убудет, зато щёк прибудет!
В масле сыр с брынзой катаются.
Хорошо вдвоём, а лучше втроём:
возьмут едока, станет кадка легка!
А рядом простокваша – любимица наша:
хороша с простоквашей каша!
Нажрали́сь? Напили́сь? Тогда быстрей шевелись! И ходу, ходу мимо мастерового народу:
мимо клобучников, что шапки шьют да чулки-копытца плетут,
мимо башмачников, что сапоги тачают,
мимо котельников, что сковороды клепают,
мимо каменосечцев, что гранит рубают,
мимо тульников, что подкладки к бобровым шапкам присобачивают,
мимо седельников, что конскую сбрую строят,
мимо солителей – харчей хранителей,
мимо белильщиков, что и сажу белей снега выбелят,
мимо ростовщиков, что деньги раздают даром,
а собирают с лихвой, а то с избой,
так что мы у них в долг брать не будем,
а, даст Бог, на свои проживём
и дальше пойдём…
* * *
А дальше, на самой горе, у стены кремлёвской – мастера иные. Тут иконники и книгописцы – люди несуетные, не кожи мнут, не молотом бьют, а пером-кистью пробавляются. У них-то Илья и купил Псалтирь, который в жизни лучший поводырь!
КОРОВА
Сразу столько горожан Илье ранее встречать не доводилось, поэтому свежим глазом он сразу приметил, что иные выглядят озабоченно, а иные мрачновато, словно их лица прикрыты ставнями. И не мудрено, ведь городская жизнь стократ тяжче, чем деревенская. Взять хотя бы жильё, одёжу и харчи. Деревенские этим сильно не утруждаются: еда проста, одёжа нехитра, жильё, как у всех, разве кто уловчится на крышу больше соломы кинуть.
То ли дело городские! Тут у каждого своя мерка. Скажем, у тебя сруб с одной лавкой, а у меня – сруб с перерубом, то бишь пятистенок, да три кровати-одрины, да сени высокие – гуляй не хочу! Ты живёшь в посаде у реки, а я в детинце – в самом центре, да на горе, да за стенами высокими! Твоя жена в холщовой душегрее ходит, и ручки у неё в надсадинах, а моя в парчовой епанче гуляет, и на пальчике у ней колечко яхонтовое, а на шее монисто из бел-горюч камня!
И хотя от посада до детинца сто шагов пёхом, а пройти их порой жизни не хватает! Но и тот, кто деньгами разжился и до вышгорода добрался, пообвыкнув, снова начинает зубами скрежетать. Потому что и в центре можно жить с краю, а можно – в самой серёдке, подле терема княжеского!
Но несмотря на это, среди омрачённых заботами лиц всё же попадались ясные и весёлые. Как правило, они принадлежали несмышлёной ребятне да простецким мужикам и бабам, которые не рвали душу в поисках изрядного удела, а довольствовались тем, что Бог дал.
* * *
Вскоре Илья заметил, что его тоже разглядывают. Однако привлекал он любопытные взоры не столько крепкой статью, сколько тем, что одет был не по чину. Ведь шелом, кольчуга и сапоги лежали у него в суме, и пред горожанами Илья предстал в холщовой рубахе, простых портках и соломенных лаптях. Но и в этом не было бы ничего странного, когда б не восседал лапотник на боевом коне, мечом препоясанный. Такое несоответствие сразу навело горожан на мысль, что перед ними ушлый разбойник, исхитрившийся ограбить спящего княжьего дружинника и, значит, надо быстренько сообщить куда положено, за вознаграждение, разумеется…
Туго пришлось бы Чоботку, кабы не случай. Свернув за угол, он увидел густую толпу, из гущи которой долетали сердитые гласы:
– А я говорю: моя Беляша! Вишь, левое ухо чуток надорвано: это когда она об сучок зацепилась!
– Сам ты сучок! Эт-та я нарочно метку поставил, чтоб не стибрили! И не Беляша она, а Светляша. Не веришь, сам спроси!
– Врёт рыжий, по глазам видать!
– Не, чёрный врёт, гляди, какая рожа – сама на оплеуху напрашивается!
– А что рожа? С рожи варенья не кушать… А вот рыжий да красный, человек опасный!
– Мужики, тут надобно спокойно разобраться…
– А чего разбираться: бей всех, опосля разберёмся!
– Точно! За одного битого двух небитых дают!
Илья соскочил с Бурушки и, привязав коня к тыну, протиснулся в толпу. В середине было посвободнее, потому что там стояла белая корова с рыжими подпалинами. За один её рог ухватился угрюмый черноволосый мужик, а за другой – бойкий парень в рыжих веснушках.
– Моя Беляша! – бубнил в бороду чёрный. – Я её с детёныша вскормил…
– Люди добрые, да что ж это такое делается? – в ответ орал рыжий. – Веду, значит, свою Светляшу на торг продавать, а тут этот: вцепился в рога и говорит, отдай, не то прибью… А я, может, круглый сирота… и ежели меня прибить, никого больше не останется…
Народ чесал бороды и кряхтел, не зная, кому верить. Поэтому решение поколотить обоих выглядело самым правильным.
– Тут судья нужен! – пытаясь охладить толпу, выкрикнул неказистый мужичонка в серой кучерской поддёвке.
