– Реанимация тоже была сознательной, но не спасла его. Если бы вы не делали массаж сердца и интубацию, его бы уже не было с нами.
– Верно, но это щекотливый вопрос.
– Вы думаете, для меня – нет? Думаете, мне хочется его отключить, этот ваш аппарат?
Врач ничего не ответил. Молодая женщина права, он и сам знает, что упорствовать нет смысла, но так трудно с этим смириться. Людовик привязан к жизни, как космонавт в открытом космосе привязан к своему кораблю простым канатом. Стоит перерубить канат, и он уйдет в невесомость.
Трудно перерубить канат.
Трудно.
– Я должна сообщить родным, – сказала Жюли.
– Делайте, как вам удобно…
Время прощания
Жером провел целый день в зале ожидания у входа в отделение. Утром он пришел повидать Люка и едва успел выбраться из палаты, чтобы не потерять сознание в своем кресле на колесиках. Он смотрел на неподвижное детское тело на больничной койке, и в его памяти непрерывно звучал их разговор на пляже:
«– Почему ты никогда не вадуешься?
– Потому что мне грустно.
– А почему тебе гвустно?
– Потому что моя жена умерла.
– А почему она умевла?
– Э-э-э… потому что ей было грустно…
– Значит, и ты умвешь?
– Я… нет, не обязательно!
– Тогда почему ты никогда не улыбаешься, если не собиваешься умивать?»
А вот Люк улыбался. Почему же теперь он умирает?
Закончив прием, Каролина тоже пришла в больницу.
Она рухнула в яму. Упала туда без всякого сопротивления.
Чтобы выбраться оттуда, ей понадобится время.
Манон тоже была здесь. Предупредила преподавателей и ушла с занятий. Ничто не могло бы остановить ее.
Поль находился на другом конце Франции и долго названивал Жюли по телефону. А она в это время как раз вышла подышать воздухом. Они почти ничего не сказали друг другу. Несколько коротких фраз, прерываемых долгим молчанием. Оба поплакали, и Поль пообещал приехать как можно скорее.
Ромэн тоже пришел. Он оставил Шарлотту у бабушки с дедушкой, чтобы попрощаться с Люком.
Жюли была растрогана, увидев, что он наклонился к ушку Людовика и что-то ему взволнованно нашептывает.
– Я хочу, чтобы вы знали, что я с вами, Жюли.
– Я знаю. Мне бы хотелось, чтобы вы остались подольше. Только вот не знаю, как с Шарлоттой.
– Все в порядке. Бабушка с дедушкой ей всегда рады, она у них заночует.
К вечеру все разошлись. Жюли хотела остаться одна. Ромэн предупредил ее, что будет в ординаторской и отвезет ее домой, когда она захочет. Не важно, когда это будет.
Когда доктор Лагард вошел в палату, она уже могла сказать, что пора. Что она не хочет дольше удерживать Люка. К чему? Позавчера он уже почти ушел, когда у него остановилось сердце. С улыбкой. Теперь Жюли хотела отпустить его, она готова. Ей очень важно было прийти посидеть с ним. Но теперь она знала, что момент настал.
Доктор Лагард попросил подождать пару минут и отлучился.
Вернувшись, он подошел к Жюли сзади и молча положил руку ей на плечо – он так делал всегда, чтобы она не чувствовала себя одиноко. После чего резко снизил подачу кислорода в аппарате искусственного дыхания.
В палате незаметно появился Ромэн и тоже подошел к Жюли.
Еще один ангел. Возможно, ангел-хранитель.
Жюли сидела на кровати рядом с Людовиком, положив одну руку ему на сердце, а другую на лоб. Она гладила его, шептала, что все будет хорошо, что она его любит, что ему не будет больно, просила подождать ее, следить за ней, обещала, что возьмет себя в руки. Она говорила, что любит его, что любит его. Время никогда не было для нее столь драгоценно, как в эти минуты. Никогда. Дорогá каждая частичка секунды.
А через полчаса частота сердечного ритма стала постепенно уменьшаться. Пятьдесят ударов в минуту, потом сорок пять… Сорок. Тридцать пять… Сердце сына вот-вот остановится под ее рукой, но Жюли продолжает разговаривать с ним. Теперь удары сердца столь редки, что она вообще не уверена, что ощущает их…
– Я тебя люблю, – шепчет Жюли.
Последний удар…
Время смерти – двадцать один час тридцать четыре минуты…
В цветах и облаках
Поль приехал утром на следующий день.
Жюли заметила его, когда выходила от Жерома. Лицо Поля осунулось. Конечно, не так, как у Жюли, но можно догадаться, что у него была трудная ночь и что он не может скрывать свое горе. Они обнялись и тесно прижались друг к другу. Он так и остался старым дубом, но Балу, честно говоря, в ужасном состоянии. Жюли даже не уверена, что он еще дышит.
– Ах, Жюли-Жюли, я даже не знаю, что сказать…
– Не говори ничего.
Их объятие было долгим, нежным и молчаливым.
– Я как раз собралась повидать его. Они перенесли его сегодня утром.
– Хочешь, я тебя отвезу?
Конечно, она хотела.
Распорядитель траурного зала, приятный мужчина, доброжелательный, приветливый и сдержанный, не склонный ни к фантазиям, ни к жалости, попросил их подождать несколько минут, пока он не подготовит малыша.
Когда Жюли вошла в помещение, она увидела сына впервые с тех пор, как оставила его, еще теплого, на больничной кровати.
Приблизившись, она заметила, что, несмотря на подобие макияжа, который должен был замаскировать смерть, он бледен. Румянец на щеках был искусственным, но немного смягчал образ. Иногда очень важно чуть-чуть схитрить с реальностью.
Прикоснувшись к Людовику, Жюли вздрогнула. Холодный. Какой холодный. Она попыталась взять его за ручку. Но рука слишком отвердела.
Жюли понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к этому жуткому ощущению. Это крошечное, теплое и влажное существо, которое всего несколько лет назад акушерка положила ей на живот, стало теперь ледяным и безжизненным.
А потом она свыклась с этим наполненным отсутствием телом, с этой неподвижной, словно покинутой бабочкой оболочкой хризалиды. Ее маленькая бабочка улетела, оставив после себя лишь эту кучку плоти, служившей ей домом. Жюли представила, что душа Людовика – то, что делало его живым, что было у него уже при рождении, – не умерла, а просто отправилась куда-то. Она толком не знала куда, но его душа как будто была везде: вокруг нее, с ней, с теми, кого он любил, в цветах и облаках, в звездной пыли, рассыпавшейся из его телесной оболочки. И Жюли опять принялась говорить с ним, снова и снова повторяя ему то, что шептала, когда он уходил. А он, разумеется, ее слушал… Он был где-то здесь, вокруг нее… А может, внутри…
