И теперь расплачивалась за это соглашение в ситуации, которую едва ли могла оценить. В Польше, где сторонников секты Свидетелей Иеговы презирали и преследовали, родители обещали, что в другом месте жизнь пойдет по-иному.
Но этого не произошло.
Враг просто принял новую личину — вот и все. Раньше он представал в образе человеческого невежества и подлости духа, а теперь стал безликой природой, которой наплевать на людские чувства и собственные ошибки в подборе генов.
Вряд ли Агнешка была способна все это выразить словами, но она это чувствовала, переживая — или пытаясь пережить — то, что происходило с ней, ее ребенком и Милошем, все больше и больше отдалявшемся от нее.
Милош старался не замечать растущей ненависти к жене, которая отказывала сыну в той единственной помощи, что еще способна была его спасти. И к тому же она не хотела спать с мужем, утешать его и не позволяла утешать себя, становилась все более молчаливой, все так же раболепно страшилась Бога и униженно подчинялась тому, что по-прежнему считала Его волей.
Бездействуя, Милош не мог не мучиться чувством вины, но, одновременно, как часто бывает с людьми, когда дело касается их личной ответственности, склонен был обвинять кого-то другого.
Большую часть вторника Милош провел в размышлениях: вызовов было немного, он сидел в укромном уголке «бентли» и пил пиво — не напивался, но стакан из рук не выпускал.
И все время вспоминал Джейн — и то, что они с ней вместе совершили. Она ушла, как будто ее и не было. И он думал о последствиях их встречи — сделан еще один шаг в направлении будущего, и это его ослепило. Стала видна вся протяженность дистанции, и Милошу, как он и опасался, она не сулила абсолютно ничего достойного. Эта определенность убедила его прекратить дальнейшее движение вперед. Главная укоренившаяся в мозгу мысль требовала: «Стоп!» Подобное ощущение безнадежности не могло длиться вечно, Милош об этом не знал.
В ночь со вторника на среду он ждал, когда Агнешка уляжется, и, как только она заснула, встал со своей кровати и оделся.
Зашел в ванную, ополоснул лицо, почистил зубы, воспользовался туалетом, но воду не спустил. Потом вынул Антона из кроватки и положил в переносную колыбельку, которую Агнешка держала на столе рядом с ванночкой, всякими детскими присыпками, маслами и мылами.
Выключил весь свет, кроме ночника, ушел на кухню, выпил бутылку пива, выкурил сигарету и написал жене состоящую всего из трех слов записку: «Уехал в больницу».
Милош припарковался на стоянке Стратфордской главной больницы, вынул колыбельку, наклонился и поцеловал сына, запер фургон и поднялся по ступеням в приемный покой.
Врач появился только в три утра. Его фамилия была Скарлет, и выглядел он моложе медиков, которые смотрели Антона раньше.
Доктор Скарлет пригласил их в кабинет, и Милош объяснил все как мог.
Затем врач произвел осмотр ребенка.
— Он не спит, мистер Саворский. Он в коме.
Последовали другие осмотры, на которые Милоша не пустили. Да в этом и не было необходимости — он все равно бы ничего не понял.
Но он понял, какой они вынесли вердикт — Антону суждено умереть.
В каком-то смысле он был уже мертв. Мальчика приговорили врожденные пороки и бездействие матери.
В шесть часов доктор Скарлет отозвал Милоша в сторону и сказал:
— Как это ни печально для вас и для вашей жены, но Антону не выжить. Его мозг неполноценен, инстинкты моторики чрезвычайно ущербны. Остается загадкой, как он до сих пор был способен дышать. Ему ничто не поможет. Его жизнь кончилась при рождении.
— Он может умереть здесь? — спросил Милош. — Под вашим присмотром. Я не доверяю жене и ее родителям.
— Конечно, — ответил врач.
— Как вы думаете, когда это произойдет?
— Боюсь, что сегодня. А если нет — то завтра.
— Понимаю.
— Вы хотите побыть один?
— Только если вместе с ним.
Через десять минут сестра со слезами на глазах принесла завернутого в белое одеяльце Антона.
— Если я понадоблюсь, позвоните в звонок, — сказала она.
— Спасибо.
Светало.
Милош взял сына на руки.
Как могло такое случиться? И что это означает?
Ничего.
Обыкновенная история жизни.
Он поднес Антона к окну.
Будет хороший день. Ни облачка. Ни ветерка. Только небо, птицы и деревья.
— Посмотри, — сказал сыну Милош. — Вот мир, в который ты пришел.
Ребенок открыл глаза, но их по-прежнему застилал сон. Отец поднял его ручку.
— Мы делаем вот так. Понимаешь? — и он помахал ручонкой мальчика. — Привет! Привет!
Глубоко из горла Антона вырвался звук — звук, который Милош никогда не забудет и который от этого мгновения эхом прокатится по всей его жизни до самой смерти.
Милош прижал сына к себе — так сильно, как только осмелился, — надеялся своим дыханием вернуть его к жизни, надеялся, что утренний солнечный свет возвратит младенцу жизнь, как дарит жизнь всем, кто ползает, ходит и плавает. И летает.
Небо. Птицы. Деревья.
Антон помахал обеими руками. Единственный раз.
И снова погрузился в сон.
Милош перецеловал все его пальчики на руках и ногах, уши, глаза, нос, губы.
И начал качать — как лодка раскачивала бы пассажиров на крупной зыби.
Надо бы для него спеть, подумал Милош. Но его голос не подходил для этого. Он не был матерью. Всего лишь отцом. А отцы беспомощны в такие минуты. У отцов нет грудей, нет молока — только руки.
Он сел на кровать.
И просидел больше двух часов.
Потом позвонил сестре. Ребенок умер.
Передавая сына в руки доктора Скарлета, Милош произнес только: «Спасибо», — и направился к лифту.
В приемном покое толпились люди: кто-то приезжал, кто-то уезжал. Окружающее, как всегда после случившейся смерти, казалось обыкновенным, нормальным, почти до смешного приземленным. Люди все так же смеялись, заказывали в буфете кофе с пирожками, пролистывали спортивные страницы газет и окликали друг друга по именам.
Милош подошел к двери, переступил порог, увидел перед собой дорожку, но не мог вспомнить, где оставил фургон. И повернул назад, в больницу.
Нет, здесь он уже был. Здесь все кончено.
Когда наконец он нашел фургон, то обнаружил на переднем сиденье Агнешку. Она была в том же синем жакете, в котором он привез ее сюда рожать Антона.
Оба всю дорогу молчали.
Не было таких слов, что они могли бы друг другу сказать.
