Следующий принципиальный поворот в трактовке сознания справедливо связывать, что мы и делали при рассмотрении трансцендентализма, с Гуссерлем. Проблемы Духа (святого, поэтического) для него нет, он был преодолен уже Кантом, однако остался «практический разум», «психика» (атеистические). С ними Гуссерль поступает не менее жестоко, чем они с духом: не хочет знать. Для этого, как и у Канта, все, что не вмещается в чистый разум, в том числе психическое, приравнивается к «вещам-в-себе». Но в отличие от Канта он лишает вещи-в-себе самости. Путем преодоления «естественной установки», предполагавшей объективное, независимое от по(со)знания существование эмпирического и трансцендентного миров, что становится возможным благодаря постулированию им такого чуд(ес)ного свойства сознания как интенциональность. Сознание всегда на что-то направлено, благодаря чему вещи-в-себе воскресают и вновь существуют, однако уже как вещи-в-сознании (потом их назовут информацией). Происходит великий отказ от чувственной материи и сверхчувственного духа/психики путем их поглощения сознанием, принятием в его лоно. Субстанциально, по своей «природе» они отсутствуют, но не исчезли как феномены, ибо представлены, заключены в сознании/разуме в силу его универсальной «априорно-содержательной» природы. В итоге получается, что все сущее есть сверхчувственное, идеальное. И не просто идеальное, а рациональное, ноуменальное, ничем посторонним не загрязняемое сознание. Сплошной Разум. Апофеоз Сознания. Чувственное и психическое, вообще любое бытие – Его/их состояние. Мир становится единым, однородным, наконец-то на самом деле чистым, что делает возможным возникновение строгой науки. Строгой настолько, что теперь в ее фундамент вместо логоса можно положить матезис. Точка отсчета в представлении, правильнее сказать, моделировании мира, изменилась: ею становится количество. Логос уступает (первое) место Матезису. Прометей, через преобразовавших эстафету живого огня в электричество исторических посредников, посылает ее в виде «вещей-в-сознании», т. е. вещей-как-информации Биллу Гейтсу. Наступает конец эпохи модерна. И выражавшей ее метафизики.
Начало конца. Его абстрактно-философское проектирование. Растворив объективный мир в сознании, Гуссерль обессмыслил понятие субъекта не только в виде эмпирического индивида, но и как некое абсолютное априорно познающее существо, называемое, начиная с Канта, трансцендентальным субъектом. Нет объекта, не нужен и субъект. Сознание стало единственной реальностью, которая не объективна и не субъективна, она просто есть. Она не хаос, упорядочена и организована. Космос! (пока теоретический). Фактически это было философско-спекулятивное изобретение релятивистского моделирования мира, в параллель структурализму, развертывавшемуся в частных науках, в том числе гуманитарных, прежде всего в лингвистике. Структурализм представляет сущее трансдисциплинарно – как множество (систему) по-разному объединенных между собой элементов и отношений абсолютного сознания. Мир есть иерархия структур. Это положение закрыло эпоху субстратов и вещей, открыв эпоху функций и отношений. Потом скажут – различий/различаний. Вещи мы ощущаем, а функции/отношения/различания можно только мыслить. Априоризм и матезис получают бытийное основание. Количество тоже своего рода качество = квалиа – субстанция. Но Иного. Возникает «постнеклассическая онтология». Уже совсем бес-чувственная, хотя не сразу, были этапы. Перво(й)начальной «естественно-бытийной» структурой является язык. Соответственно, перенося в структурно-лингвистической парадигме ударение на второе слово, можно уверенно сказать, что все есть язык. И сказали: в XX веке адепты и пропагандисты структурно-лингвистического поворота, отдали жизни доказательствам универсального характера языка. В передовых рядах гуманитариев произошло своего рода языковое (умо)помешательство. Язык наделяли почти мистическими миростроительными возможностями. Но как всегда в таких случаях бывает, по мере развертывания борьбы за чистоту и однородность сущего, в оболочке безразмерно надуваемого структурно-языкового мира стали появляться трещины. У языка обнаружился существенный недостаток: родимые пятна, тайный канал связи, необрезанная пуповина апостериорности. Звучание, голос (фоноцентризм – уличит потом Деррида), вообще эмпирия, а значит, человеческое и субъектное, что для постметафизического, математизирующегося познания и науки недопустимо, непростительно. Выходом из затруднения стал переход от постулирования универсальности языка к постулированию универсальности текста. Он, как и язык – структура, но намного более абстрактная. Текст отчужден от человека, в нем нет никаких его следов, кроме мысли. Он не фонит, не я-з(в)ычит, может жить без автора. А потом и… смерть автора. Текст, особенно универсальный, тождественный миру, сам пишет и читает себя, существуя в автономном режиме. Текстурбация… Короче (говоря) «пиша»: There is nothing outside of the text! Апофеоз языка сменился апофеозом текста. Но это была последняя черта, стена, до которой дошел и в которую уперся структурализм. Окончательный конец эпохи модерна.
И начало постструктурализма в философии, гуманитаристике и культуре в целом. Другими словами, вступление нашей цивилизации в эпоху постмодерна. По дороге к ней, модернизм, как видим, у-пал, потеряв сознание. Отождествил с бытием – и утратил. Потерял как нечто специфическое, присущее человеку свойство. Его искали и продолжают искать в физиологии, сводя к устройству, нейронным связям и выделениям мозга. «Как из печени желчь» – объясняли старые вульгарные материалисты. Но оно, в отличие от желчи, как синяя птица, исчезает. Как исчезает при переводе с естественного языка на язык программирования, философию которого, не объявляя, а может, сами не понимая этого, и представляют сторонники «личностей без умов» (Р. Рорти). Сознание ищут в «новой физике», переводят на «наноуровень» (Р. Пенроуз). Получается, что, чем дальше мы уйдем от него/ себя, вплоть до: «в никуда», тем объяснение будет глубже. По-видимому, это уже сциентистский абсурд (абстрактно теоретичный бред). Впрочем, мы дали обет не трогать проблему mind-body, ввиду ее полной исчерпанности новационно вульгарными (преимущественно нейро-научными) материалистами, и соблюдая эту клятву, в дальнейшем рассмотрении сознания обратимся к собственно постмодернистским авторам, которые, если и не нашли его или даже окончательно уничтожили, но, делая это сознательно, нашли, предложили вместо него нечто другое. Что более плодотворно, нежели потерять бесследно. Это «другое» все-таки связано с целостными людьми, а не «мозгом в банке» или квантовой физикой, способами их жизнедеятельности, которые, сколько ни вычищай из теоретических конструкций, как ни объявляй об их смерти, продолжают существовать. Правда, меняются, кажется, до неузнаваемости, до потери личности, но смысл философствования – узнавать. Понимать, что происходит. С миром и человеком.
В объявлявшей на всех перекрестках о смерти человека и субъекта постмодернистской философии довольно долго не было понимания, что тогда надо умертвлять и сознание. Да и как это сделать, тем более, в отличие от структурализма, развертывавшегося как бы параллельно метафизике, постструктуралистское теоретизирование в некоторых вариантах прямо отталкивалось от нее, из-за чего разрыв переживался болезненнее. Открыто и решительно, сознавая величие стоящей перед прогрессом науки задачи, в российском сегменте постмодернизма на него решился Г. П. Щедровицкий. «Я здесь должен сделать следующий шаг, – подводя итоги возглавляемого им мыследеятельностного движения, реконструировал он этот процесс. – Одним из важнейших результатов последующего периода – 60-х – начала 70-х годов – было различение мышления как субстанции и сознания. И надо спрашивать, как устроено сознание, и разрабатывать теорию сознания как таковую. И это – совершенно особая дисциплина. Сначала надо строить философию сознания, потом науку о нем, если она возможна. Но это – то, чем я не занимаюсь, и я там мало что понимаю. А вот мышление – это не сознание. Мышление – это особая субстанция. Вот что мне важно различить»
[19]
.
