Спиноза говорил, что каждое сущее хочет быть тем, что оно есть по своей природе: камень хочет оставаться камнем, лев быть львом. Мы можем добавить, что человек, чье сознание не похищено силами постчеловеческого мира, хочет оставаться человеком. Мировоззренчески эта установка выражается в консерватизме, при котором развитие понимается как изменение с сохранением динамического равновесия или, другими словами, как устойчивое. Устойчивое развитие, под давлением ин(на)новационной истерии, в которую впало потребительское общество, начали толковать превратным образом: как непрерывное и все ускоряющееся. Но если понятиям придавать ответственный смысл, то устойчивость «по определению» связана с сохранением, т. е. консерватизмом. Консерватизм и устойчивость означают, что развиваясь, любая система, вещь, сингулярность удерживаются в бытии, в отличие от идеологии новационизма, когда все существует для того, чтобы скорее исчезнуть, заменившись чем-то другим, новым, потом еще более новым. И. т. д. в дурную бесконечность. Без образа и образца.
Консервативное философствование опирается на полионтическое представление о сущем, признание множественности возможных миров и принципиальной значимости нашей реализации одного из них. Это своеобразная ценностная трактовка антропного принципа и птолемеевского геоцентризма, которая является точкой отсчета при оценке все остальных форм бытия. Человек на Земле – высшая форма существования, потому что мы ее представляем, от имени ее мыслим и теоретизируем. Это не центр, а акме бытия. Лейбниц прав: мы живем в лучшем из миров; и не прав: в нем не все к лучшему. В множественной Вселенной нет какого-то объективно привилегированного центра, универсально конечной, абсолютной цели развития. Отсюда логически вытекают отказ от идеи у-совершенствования человека и ориентация на его совершенствование. «We have no serios alternative then to be perfect» (У нас нет серьезной альтернативы тому, чтобы быть совершенными); в более вольном и точном переводе: «У нас нет другого выхода, как быть совершенными» – такую надпись я видел на майке молодого человека в московском метро. (В метро – важнее, нежели знать в какой книге, и каким знаменитым «скриптором» она была написана). Ее можно считать девизом консервативного акмеологического философствования.
Под акмеологией в таком случае понимается не просто «состояние личности, характеризующееся зрелостью ее развития и достижением высоких показателей в деятельности», а установка на раскрытие и изживание всех присущих той или иной сингулярности уникальных для нее свойств. Из психологии индивида это понятие переносится на человека как родовое существо и – шире, на мир в целом. Включается в парадигму выживания человеческого рода в техногенной реальности. В утверждении ее, чтобы снять у читателя впечатление об авторе как зарвавшемся философском провинциале из России, сошлемся на признанный мировой авторитет. «Любой род как таковой совершенен. Человеческий род совершенен, и он противится какому бы то ни было его усовершенствованию. Он плох, но он совершенен; взятый в его уникальности, он бесподобен. Конечно, здесь возникает определённая проблема: настаивая на совершенстве родов, мы рискуем впасть в креационизм, согласно которому все имеет место по милости Божьей, все неизменно и т. д.! Опасность возвращения к мифологическому восприятию вещей действительно существует, однако ориентация на исторический и ментальный эволюционизм не менее опасна…
Необходимо сохранять уникальный голос каждой детали, каждого фрагмента, каждого рода и освобождать их тем самым от гнета конечного предназначения!»
[90]
.
Ближайшим к консерватизму и акмеологии феноменом, поддерживающим философскую антропологию, может стать эстетическое сознание. Особенно если брать его не в привычно узком смысле слова, как учение о прекрасном, а онтологически. Особенность эстетической онтологии в том, что в отличие от прогрессистского рационализма, она обосновывает право людей на будущее «бесполезное» бытие в тотально технизированном мире. Бесполезное – по праву существования любых форм и сингулярностей как таковых. Концепт эстетизм меняет установку на явления, предлагая их оценивать не с позиции эффективности, а с позиции «таковости», «дара», подобно бытию в целом. Мы лишний раз убеждаемся в пророческой проницательности Ницше: «Мир и человек имеют единственное объяснение, единственный смысл как эстетический феномен». Подчеркивание самоценности любой формы бытия, эстетизация жизнедеятельности людей оставляет им, перед угрозой исполнения ее машинами, нишу для существования. «Кот не перестает ловить мышей, даже после изобретения мышеловки». Если он хочет жить и правильно воспитывает-ся.
* * *
Мы согласны с неким Римским Папой, который на искушение предложением «улучшить» христианский символ веры ответил: «Или мы останемся, какие есть, или нас не будет». Суть(щ)носно говоря, это credo выживания всего человечества. Его спасения… от бессмертия.
Глава V. Антропология мертвой смерти: прельщение бессмертием
1. Подданные королевы утопий
[91]Из всех желаний людей самым фундаментальным является бессмертие. Не умирать, жить вечно – это не просто утопия. Это «королева утопий». Помимо эмоционального заряда, оно несет в себе почти все другие желания. Хотя бессмертным человек как будто не был, идея бессмертия родилась вместе с ним, с его культурой и сознанием смертности. Кто не боится смерти, тот не мечтает о бессмертии. И напротив, в самых древних мифах о будущем так или иначе присутствуют надежды на продолжение жизни. При всех прочих удовольствиях, главное достоинство рая – статус вечности. Без этого свойства райская жизнь теряет смысл, чем бы другим она ни привлекала, куда бы ее ни помещали – на Небо, на Землю, на планеты или звезды. В дохристианских мировоззрениях Востока люди также преодолевали смерть, хотя их желания «не дотягивали» до сохранения личности, прежде всего потому, что слабо выраженная внутри общинных отношений, она не представляла специфической ценности. Превращение человека, например, в свинью означало появление другого качества, возникновение существа нового типа. Тем не менее, некая субъективная линия полученной от создателя частицы жизни не прерывалась и, в контексте циклического возвращения, всегда можно было надеяться на возврат в прежнее положение.
На практике, однако, переходить в вечность люди не торопились. Зримая, эмпирическая смерть, так или иначе вызывала страх. Отрицавшие возможность загробной жизни материалисты, атеисты, скептики, циники и прочие вольнодумцы строили аргументацию преимущественно на этой повседневной почве, утверждая, что упование на бесконечную жизнь мешает достойно провести отпущенное людям конечное время. Бессмертие – это сфера веры, религии, чуда, трансценденции. В своих знаменитых «Опытах» М. Монтень писал: «Признаемся чистосердечно, что бессмертие обещают нам только Бог и религия: ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом». Самый тяжелый, казалось смертельный, удар по бессмертию нанесло возникновение науки Нового времени, в основном материалистической и эволюционистской, отвергавшей его исходя из своей сути. Если она его и признавала, то формально, относя к области неопознанного, насчет которого приходится допускать любую неопределенность. Позитивизм, как известно, признавал такого рода вопросы бессмысленными, характерными для той ступени развития человеческого духа, которую наука как раз преодолевает. Не совместима она и с религиозной верой в целом, бог естествоиспытателей был богом «из вежливости». Физика создавала Вселенные из пылевидных туманностей, биология в лице дарвинизма производила человека из обезьяны, физиология, неразрывно привязывая душу к телу, лишала ее субстанциальности, то есть превращала в психику. Даже фантастов той эпохи, воображавших невероятные достижения, бессмертие особо не интересовало. Вывод, что занимавшаяся открытием и описанием природы классическая наука и идеология бессмертия отрицают друг друга, представляется почти неопровержимым. История взаимоотношений смертного человека с бессмертием не знала более неприязненного, отдаленного и холодного периода.
