«Деньги у тебя?» — с ликованием прошептали Люба и коляска.
«Ну! — бросила утка. — Только — тс-с! Первый раз в жизни такие деньжищи держу. Однажды, правда, когда Любушке пять годиков было, две копейки я держала. Любушка их проглотила нечаянно».
Люба и коляска принялись хохотать.
«Нет, не правда, я такого не помню», — отпиралась Люба.
«Было-было! — давилась от смеха коляска. — Геннадий Павлович кому-то потом рассказывал, позже уже, так я слышала».
Они долго смеялись. Внезапно Люба села на кровати.
— Девчонки, хотите, я вам спою?
— Давай! — обрадовались соседки. — Про любовь!
— Крик гитары, пляс дождя, ветра пьяный плач, — завела Люба.
В двери комнаты заглянули девочки-подростки, прошли и сели на кровати. Притащилась на костылях женщина, которую Люба в автобусе сочла за бездомную бродяжку. Приехала коляска девушки с ДЦП.
Люба заливалась, как соловей, познавший горечь измены.
Вскоре в комнату пробрались даже две глухонемые постоялицы. Тесно усевшись на Любину кровать, они внимательно смотрели Любе в лицо и время от времени мычали что-то, обращаясь друг к другу.
Наконец Люба замолчала. В окне ее слушала черная ночь. Гости прервали тишину оживленным гомоном. Все принялись о чем-то рассказывать друг другу.
— Пойду, воды попью, — сказала Люба и, перебравшись на коляску, выехала в кухню.
Русина сидела за столом, возле раскрытой створки, смотрела на черную листву тополя, играющего мутными отблесками света, падающего из окна, курила и плакала.
Люба замерла.
— У вас какое-то несчастье случилось? — наконец, спросила она.
Русина докурила и бросила окурок за окно.
— Хорошо ты поешь.
— Спасибо.
— Как зовут-то?
— Любовь.
Цыганка повернула к Любе лицо.
— Надо же — Любовь. Цыганское имя.
— Почему? — удивилась Люба.
Русина протянула руку к плите, сняла чайник и пододвинула Любе чашку:
— Садись. Я ведь тоже пела. Не веришь, да?
— Верю, — сказала Люба. — А теперь почему не поете?
— Бросила, дочка, я свою песню в костер.
Люба молчала.
— Молодая цыганка одним мгновением живет, одним днем. Знаешь, что такое цыганская страсть? Думала, тот костер так от моей песни вспыхнет, что будет греть мне сердце всю жизнь. Кинула я песню в огонь, поднялось пламя до неба.
Русина закурила новую сигарету.
— А потом утро наступило. Видела, как под утро потухший костер остывает? Вот и мужчина мой, которого я любила больше жизни, остыл. Горячий был только ночью, пока я песни в пламя подбрасывала.
— Он вас бросил?
— Ушел утром. Больше я его не видела. Родители узнали, что я должна родить, выгнали из дома. Когда во дворе у ворот стояла, боялась выйти на улицу, отец вышел на крыльцо и сказал: «Родишь сына — заберу из роддома, а если девку-мокрощелку — нет».
— Как же он так? Неужели не жалко вас было?
— Я сама виновата. Мать с отцом порядочные люди, а я их так опозорила. Мать вскоре рак желудка съел. Потому что недоедала всю жизнь, все нам отдавала. В цыганской семье главное богатство — муж. Ему лучшая еда. Потом женщина ест. И только что останется — детям. А наша мама кусок детям отдавала, о себе не думала. Не надо было ей так делать.
— Странно как…
— Почему странно? Правильно. Что — дети? Детей не для себя растишь. Улетят из дома, и нет их. А муж с женой до могилы вместе. Когда милиция в цыганский поселок приезжает, чтоб кого-нибудь из наших мужчин забрать, так женщины детей под колеса кладут — мужей защищают.
— Ужас какой, — не поверила Люба. — А ваша жизнь как дальше сложилась?
— Как я бога молила, чтоб мальчик у меня родился. И родила сыночка, Янчика. Отец звал назад домой, но я отказалась. Гордая очень была. Такой красивый рос мой Ян! Ты бы видела!
— Какой он?
— Стройный, высокий, волосы густые, глаза — ночь, а не глаза. Меня любит.
— Значит все хорошо, что же вы горюете?
— Перебралась я в Москву. И встречаю его, отца моего Янчика. У него уже четверо детей, даже внучка есть. А моему Янчику тогда шестнадцать исполнилось. Пел он — все девушки с ума сходили! Это я не потому так хвалю, что он мой сын, нет. Чистая правда, у кого хочешь, спроси, кто Русину Вишнякову знает, Янчик Вишняков — самый красивый парень. И вот горе моей жизни, что разметал мое пламя, стал ко мне ходить.
— А вы что?
— Меня гордыня взяла: ай, от жены все-таки ко мне ходит! Значит, любил меня все это время? И он мне твердил: только тебя помнил, твою песню в ту ночь. А жениться на тебе не мог — отец мне невесту давно приготовил. Я ж не знал, что ты сына родишь. Да я у жены всю жизнь не мог нюхать. Только так и жил, что ее обнимал, а видел — тебя. Ведь знала, что врет. Но поверила, что сын для него — сердца кусок. А оказалось…
«А мужики все такие — подлецы», — знающим тоном заявила коляска.
— Рассказала, что сын наш Янчик очень хорошо поет. Ну он и наврал мне: Янчика в шоу-бизнес отдам, петь будет с самой Пугачевой! Только, говорит, много денег нужно заплатить, чтоб певцом стать. Клипы записать, диски. Туда-сюда.
— Неправда, — возмутилась Люба. — Всего один демодиск и нужен. Зачем больше?
— Я говорю: что нужно делать? Скажи? Все ради Янчика сделаю! Старому барону на его старой дудочке играть? Ноги тебе мыть? Буду ноги мыть и воду пить. Как ты плохо обо мне думаешь, отвечает он. Янчик туда-сюда возить посылки будет. Деньги будет возить.
— И что-то случилось?
— Оба меня обманывали. Янчик наркотики возил. Отец его втянул, наобещал, что звездой сделает. А Янчик совсем молодой, глупый. Легкие деньги кому хочешь голову закрутят. Ночью однажды врывается ОМОН, Янчика моего бросают на пол, бьют. Я волосы на себе рву, кричу: за что? Он ничего не сделал! Меня бейте, не его! И вдруг из комнаты Янчика выносят пакет. А там — порошок. Вот теперь Янчик мой в тюрьме сидит, суда ждет уже семь месяцев, а мне много денег надо, чтобы его выручить. Адвокат хороший знаешь, сколько берет?
— Не знаю, — покачала головой Люба.
— Следователь, который может протоколы подправить? — перечисляла Русина. — Начальник в СИЗО, который в камеру получше определит? Охранник за лишнюю передачу? Так что я не курва, не думай. Я к вам злобы не имею. Просто вас в порядке надо держать. Без порядка — как?
«Порядок». Коля тоже так говорил.
— Верно, порядок нужен, — согласилась Люба.
— Везде деньги нужны, много денег, чтобы сыночка моего выручить.
