«Колясочка, что я наделала!» — подвывала Люба.
«Как бы и взаправду на сцене чего не произошло», — испугалась коляска.
«Столько денег потрачено, столько людей мне помогало, столько зрителей пришло, чтобы послушать безголосую Любу Зефирову?! Меня обсмеют! Засвистят!»
Заплакать Люба не решилась, чтобы не испортить грим и костюм для первой песни — на Любе было надето белое свадебное платье с кружевными цветами, длиной чуть ниже колена, из-под платья торчали джинсы и бело-розовые кроссовки.
Коляска сердито схватилась уговаривать Любу: «А кто тебя в артистки неволил? Сидела бы сейчас в родной квартире, на Белое озеро глядела, надомницей работала — коробки клеила, в хоре рыбзавода пела — красота!..»
— Да, Паша?
Безрукий Павел потерянно вслушивался в гул зала, размышляя, не дернуть ли ему грамм сто для храбрости, и судорожно шевелил плечами, от чего снежные крылья за его спиной подрагивали и делали попытки раскрыться.
— Не работают?! — на секунду прервала рыдания Люба.
— Да нет, все нормально, — неуверенно сказал Паша, одетый в белоснежную футболку без рукавов, так что были видны загорелые культи, и отчаянно повращал плечами.
Сухо треснув, крылья взлетели за спиной, правда, одно чуть ниже другого, и обронили на Любу куриное перо.
— Работают, — удивленно сказал Паша и поглядел через плечо. — Кристина, сложи-ка взад…
Кристина-даун в вечернем платье из серебристо-голубой ткани и белых туфлях на громадном каблуке, кряхтя, согнула невидимые шарниры и сложила крылья.
— Как настроение? — на ходу поинтересовался у Любы режиссер шоу, Пушкин Ким. Имя Пушкин ему дал папа, кореец Федот Ким, большой поклонник русской поэзии, правда, друзья чаще всего звали режиссера Александром Сергеевичем.
— Мандраж, — мрачно ответил Паша и кивнул в сторону Любы.
Пушкин Федотович затормозил и вернулся к Любе.
— Давай-ка, езжай срочно в буфет, выпей тридцать граммов коньяку. Но только тридцать! Не больше! Поняла?
— Да.
— Когда выйдешь на сцену, выбери себе одного зрителя — кого-нибудь из близких, друзей, маму там или бойфренда, и пой для него. Ясно?
«Для президента будешь петь?», — встряла коляска.
— Для Коли, — сказала Люба. — Я буду петь для Коли.
— Для Коли петь не страшно? — спросил Пушкин Федотович.
— Нет.
— Вот видишь! Давай, дуй в буфет. Тридцать граммов. Коньяка, а не водки!
Люба помчала коляску в бар. Там, пользуясь служебным положением — близостью с восходящей звездой Любовью Зефировой, уже красовалась Лада.
— Любовь для меня — это что-то! — проникновенно говорила она малознакомому мужчине и обещающе водила пальцем по краю бокала.
Табуреты у барной стойки словно специально были такой высоты, чтобы демонстрировать неправдоподобную длину Ладиных ног.
— Лада, — позвала Люба. — Пушкин велел мне выпить коньяка. Какой лучше, а?
— Девочки, а Лермонтов что пил? — пьяным голосом спросил малознакомый мужчина.
— Отвяжись от певицы, — отмахнулась Лада и окликнула бармена.
Когда пузатая рюмочка была опустошена, Лада вызвалась проводить Любу за сцену.
— Давай в фойе незаметно заглянем, — попросила Люба. — Погляжу, много ли инвалидов пришло?
— Насчет инвалидов не знаю, а гарант со своей уже подъехал. В бар заходила охрана — проверяла обстановку, — прищурившись, сообщила Лада.
— Ладка, ты что, нацелилась крепкую семью президента разбить? — засмеялась Люба.
— А что? — холодно ответила Лада. — Другим можно, а мне нельзя?
— Кому — другим? — рассеянно спросила Люба.
— Сама знаешь…
Они выехали на балкон и стали сверху оглядывать фойе. У одной из колонн стоял Николай с компанией незнакомых Любе людей.
— Лада, смотри, вон — Коля! — радостно сообщила Люба.
— Где? А, вижу.
«А джипа там нет?» — тянулась заглянуть вниз коляска.
«Он на парковке, колясочка. И он тебя любит. А Коля — меня. Ой, колясочка, до сих пор не могу поверить, что выйду замуж за такого человека, как Коленька. Если бы не он — ничего бы не было, ни Москвы, ни этого концерта. Любимый мой!»
— Налюбовалась? — спросила Лада. — Куда теперь? В гримерку? Или снова в бар?
— Интересно, — нарочито ревнивым голосом протянула Люба, — что это Коля так с этой девицей любезничает? Вот я с ним разберусь!
— С которой? С брюнеткой крашеной, шнобель до нижней губы?
— Ага.
— Видно не смог отвязаться. Она такая баба — вульгарная, пошлая, тупая, наверняка узнала, что гарант будет на концерте, и потащилась. Тьфу!
— Да кто она такая?
— Как — кто? Колина жена, Оксана Аджипова. Ты разве эту идиотку никогда не видела?
— Какая жена? — недоверчиво спросила Люба. — У Коли никакой жены нет.
— Законная!
«Жена? — охнула коляска. — А джип? Джип тоже женат?»
Лада замолчала и посмотрела на Любу:
— Ты что — не знала?
— Нет, — сказала Люба и удивилась тому, как спокойно об этом говорит. — Лада, может, ты что-то спутала? Он же обещал… говорил… при моих родителях…
— Обещать — не значит жениться, — авторитетно бросила Лада. — Ты в самом деле думала, что Коля не женат?
— Он никогда про жену не говорил.
— Дурак он что ли, про жену рассказывать, когда ему такая баба подвернулась: певица, президент, Кремль.
— Лада? — спросила Люба. — Ты думаешь?.. Николай со мной… из-за этого? Из-за выгоды?
Лада поглядела на Любино свадебное платье, смешалась, подрожала шоколадными ресницами и, стараясь быть убедительной, произнесла:
— Нет, конечно, не только из-за этого, Коля тебя любит… наверное… Он, вроде бы, собирался с женой развестись.
«А может, он какой выгоды ищет?» — вспомнила Люба подозрение мамы в госпитале.
«Выбери в зале одного зрителя, кого-то близкого, и пой для него» — почему-то вдруг всплыли и эти слова, режиссера Пушкина Кима. Почему, интересно?
Коляска всхлипнула.
«Колясочка, не плачь, — сказала Люба. — Все в жизни неслучайно. Наверное, мне нужно было встретить Колю, полюбить его, а потом узнать правду именно сейчас, перед концертом. Если бы я была ослеплена счастьем, я бы не смогла спеть свои и твои песни так, чтобы зрители пережили то, что пережила я. Наши с тобой песни — про неразделенную любовь, про несостоявшиеся встречи, про непонятые чувства, а не про довольную жизнью невесту, которая уже запасла наволочки, пододеяльники и сковородку. Пушкин Федотович велел выбрать одного зрителя, и петь для него. Я буду петь для Коли».
