— Вы позволите, ваше преосвященство? — произнес Фарел.
Палестрина взглянул на него.
— Ну и что же у вас на уме?
— Священник. Его не смог остановить ни Томас Добряк, ни Роскани со всеми своими неограниченными возможностями. Он вроде кошки, у которой еще не израсходованы все ее девять жизней. Да, мы рано или поздно сможем его изловить. Но что, если он заговорит раньше?..
— Вы считаете, что наше дело в Китае может провалиться из-за одного человека?
— Да. И мы ничего не сможем поделать. Только отпираться от всего. Но Китай для нас будет потерян, а подозрение закрепится на века.
Палестрина медленно повернулся вместе с креслом к находившейся у него за спиной старинной credenza
[33]
и стоявшей на ней скульптуре — голове Александра Македонского, изваянной из мрамора греческим скульптором в пятом веке.
— Я рожден сыном царя Македонии. — Его слова были обращены к Фарелу, но он не сводил глаз со скульптуры. — Аристотель был моим наставником. Когда мне минуло двенадцать, отец мой был убит и я сделался царем, но со всех сторон меня окружали недруги отца моего. Через недолгое время я узнал, кто они, и казнил их всех, а потом, приблизив к себе тех, кто был мне верен, пошел и подавил начавшийся мятеж… Через два года я владел всей Грецией и переправился через Геллеспонт в Персию с армией в тридцать пять тысяч греков и македонцев.
Медленным, рассчитанным движением Палестрина полуобернулся к Фарелу так, чтобы в свете лампы, укрепленной над credenza, его голова совместилась для наблюдателя с головой Александра. Затем его взгляд остановился на лице Фарела, и он продолжил свой монолог. И Фарел вдруг почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. С каждым словом глаза Палестрины делались все темнее, и сам он как бы отдалялся, словно погружался в ту личность, какую, по его убеждению, воплощал собой.
— Подле Трои я разбил сорокатысячное войско, потеряв лишь сто десять своих людей. Оттуда я пошел на юг и встретил царя Дария с главными силами персов, которые насчитывали пятьсот тысяч человек. Дарий бежал от нас, бросив свою мать, и свою жену, и своих детей. После этого я взял Тир и Газу и пришел в Египет, став хозяином всего южного побережья Средиземного моря. Затем я подчинил себе Вавилон и остатки Персидской империи от южных берегов Каспийского моря до Афганистана… а оттуда повернул на север, в те места, которые именуются сейчас Русским Туркестаном и Средней Азией… Это случилось, — взгляд Палестрины уплыл в сторону, — в триста двадцать седьмом году до Рождества Христова… и всего этого я достиг за три года.
Палестрина резко повернулся к Фарелу, и отсутствующее выражение на его лице сменилось деловым.
— Яков, я справился с Персией. И жив священник или нет, я совладаю с Китаем. — Палестрина вдруг прожег Фарела острым взглядом и добавил, понизив голос: — Доставьте сюда отца Бардони. И немедленно.
102
Белладжио. 22 часа 50 минут
Елена лежала в темноте, глядя на прямоугольник света, падавшего снаружи через маленькое окошко, прорезанное высоко в стене.
Они находились в convento, жилище священников, располагавшемся за зданием церкви. Почти весь клир, кроме отца Ренато, приветливого низкорослого священника, того самого, который отправился вместе с ней за больным, и еще двоих-троих, разъехался по отпускам. Это была большая удача, благодаря которой отдельные комнатушки достались и Елене, и Дэнни, спавшему за стеной, и Гарри, которому предоставили такую же келью с другой стороны коридора.
Елена продолжала сокрушаться из-за того, что так долго не возвращалась к машине, доставив тем самым Гарри столько тревог, но у нее просто не оставалось выбора. Уговорить отца Ренато оказалось очень непросто, и лишь после того, как она позвонила в Сиену матери настоятельнице, которая лично переговорила со священником, тот смягчился и отправился вместе с Еленой, захватив инвалидное кресло. А ведь им еще пришлось некоторое время прятаться в тени церкви, выжидая, пока проедет полицейский патруль.
Как только появилась возможность, они доставили отца Дэниела в церковь, напоили его чаем, накормили рисовой запеканкой и уложили в кровать. После этого отец Ренато отвел Елену и Гарри в небольшую кухню, где угостил их пастой с курятиной, оставшейся от ужина, и препроводил в комнаты, предупредив, что завтра священники вернутся и к тому времени нужно будет покинуть обитель.
«Покинуть… — размышляла Елена, не отрывая взгляда от неподвижного светлого прямоугольника на потолке. — И куда же деваться?»
От этой мысли она невольно перешла к размышлениям иного рода — о своем собственном чувстве свободы, вернее, ее отсутствия. Переломными явились те минуты, когда у нее в гроте в конце концов сдали нервы и Гарри оставил брата, подошел к ней, обнял ее и принялся успокаивать, хотя, как она хорошо знала, сам был измотан и растерян ничуть не меньше, чем она. Следующий момент оказался еще серьезнее: когда он вернулся, пригнав грузовик, и увидел ее, голую, около пещеры. С тех пор ей казалось — судя по тому, как поспешно он отвернулся и принялся извиняться, — что он испытал тогда не просто неловкость, а эротическое ощущение. Она говорила себе, что, не будь она монахиней, Гарри, несмотря на серьезность их положения и необходимость торопиться, все же позволил бы своему взгляду хотя бы ненадолго задержаться на ней — как-никак, она была еще довольно молода и считала, что у нее весьма неплохая фигура.
И тут, совершенно неожиданно, впервые с той ночи, когда она лежала на своей кровати в пескарской больнице, прислушиваясь к доносившемуся из динамика монитора дыханию Дэнни, она ощутила сексуальное влечение. Ночь вновь выдалась жаркой, и Елена сняла свое облачение и лежала под простыней нагишом. И сейчас она ощущала, как нарастает возбуждение и внутри разливается тепло. Выгнув спину, она прикоснулась к грудям.
Опять она представила себе Гарри, выходящего из пещеры, почувствовала на себе его взгляд. В этот миг она поняла истинность своего желания сделаться женщиной в самом полном, физиологическом смысле этого слова. Но теперь она уже не боялась этого желания. Если Бог испытывал ее, Он делал это не столько для того, чтобы выяснить пределы ее внутренней крепости или способности сдержать обеты целомудрия и повиновения, сколько чтобы помочь ей обрести себя. Узнать, кто она на самом деле и кем хочет стать. И возможно, все происходит только ради этого! И ради этого Гарри вошел в ее жизнь. Чтобы раз и навсегда помочь ей принять решение. Своей внешностью и манерами он произвел на нее такое впечатление, как никто и никогда прежде. Впечатление это было нежным, и свежим, и ободряющим и каким-то образом устраняло вину и чувство одиночества, которые всегда навевало на нее то ощущение, которое она испытывала сейчас. Как будто она открыла дверь и обнаружила, что на той стороне жизнь безопасна и полна веселья, что жить, испытывая те же страсти и эмоции, что и все прочие, нормально и хорошо. Что быть Еленой Восо — правильно.
