В доме пастора готовилась елка.
Нелегкая эта была задача для матери – семь человек детей, и каждого она желала видеть счастливым под рождественским деревом.
Настал день, когда понадобились все с таким трудом скопленные гроши и пфенниги, возвратившиеся обратно домой в виде различных пакетов.
В то время как мать хлопотала около елки, белокурые детские головки плотно, одна к другой, припали к замочной скважине запертой двери, стараясь увидеть что-нибудь в той обетованной комнате. Однако усилия их были напрасны. Надо было запасаться терпением.
До уединенной комнатки верхнего этажа не долетали и не касались ни детские голоса, ни хозяйственные хлопоты. Ютта спускалась только к обеду.
Новое шерстяное траурное платье с креповым рюшем вокруг ворота и длинным шлейфом, волочащимся по полу, придавало всей фигуре, внезапно принявшей повелительные и самоуверенные движения, вид спокойного величия. Бледное лицо и почти постоянно сжатые губы только увеличивали впечатление: восхитительных ямочек на щеках, появлявшихся при улыбке девушки, никто из обитателей пасторского дома не видал.
А тщательность, с которой нежные, блестящие белизной руки поднимали шлейф при входе в столовую, видимо, относилась не только к песку, рассыпанному по полу, но и к детям. Движение, конечно, было грациозно, но в то же время очень определенно выражало: «Пожалуйста подальше!» Дети несколько робко посматривали на безмолвную строгую гостью за столом; всякое бряканье ложек и вилок стихало, и подвижные язычки смолкали.
Пастор уважал «глубокую, безмолвную печаль» Ютты, он относился к ней с большой предупредительностью и почтением.
Но глаза женщины-матери гораздо зорче – пасторша нередко наблюдала эту душевную скорбь юной аристократки. Но не это чувство подмечала она – то было скорее презрение, холодное пренебрежение к ее мещанской семье. «Тихая, безмолвная печаль» не мешала, однако, бренчать целыми днями на фортепиано, которое перенесено было из Лесного дома. Тем не менее добрая честная женщина всячески старалась объяснить в лучшую сторону горделивое поведение девушки. Все это она оправдывала отсутствием жениха.
Молодой Бертольд находился в опасном положении. Хотя Зиверт и заменял брата у постели больного, оставаясь день и ночь безотлучно в доме смотрителя, тем не менее горный мастер лишен был удовольствия видеться с невестой, ибо осторожность требовала отказаться от посещений пасторского дома из боязни заразы.
Лишь однажды он решился отправиться туда, и то переодевшись на заводе и пробегавши целый час на воздухе.
Напротив, госпожа фон Гербек в сопровождении графского дитяти почти ежедневно навещала молодую девушку.
Она никогда не спускалась в нижний этаж, позволяя изредка Гизеле оставаться на некоторое время в детской, сама же проводила это время в бесконечной болтовне с Юттой.
Наступил вечер сочельника.
Ясный морозный день сменялся сумерками. Было очень холодно, в воздухе стояли клубы пара, подмерзший снег хрустел под ногами.
Несмотря на стужу, госпожа фон Гербек с маленькой графиней приехала в пасторат – Гизела хотела видеть зажженную елку; ее елка назначалась на завтрашний день.
В маленькой железной печке угловой комнатки наверху пылал яркий огонек. Тонкий душистый курительный порошок тлел на нагретой пластинке платины, и его благовонное облачко смешивалось с сильным ароматом, разливавшимся от стоящего на столе маленького кофейника.
Огонь еще не был зажжен. Плотные ситцевые оконные занавеси пропускали последний неопределенный отблеск угасавшего дня, узкими, бледными полосами скользивший по полу, в то время как глубокая тень лежала уже на стенах. В неплотно притворенную заслонку печки пламя разливало свой красноватый свет на элегантное фортепиано и на висевший над ним портрет умершей.
Уголок этот был очень уютен и комфортабелен.
Маленькая Гизела стояла на коленях на стуле у окна. Она не могла спуститься в детскую, потому что детей еще мыли и одевали. Взор ее следил за голодным вороном, который летал вокруг ближнего грушевого дерева, смахивая снег своими распущенными крыльями с его ветвей.
На маленьком невзрачном личике не заметно было того поверхностного интереса, с которым обыкновенно дети смотрят на быстрые движения птицы.
В этой молодой головке, несомненно, зрело семя разумного мышления, той сосредоточенности, которая со страстным упорством добивается причины и исходной точки всех явлений, отрываясь в этот момент от внешнего мира. Ребенок, погруженный в размышления, вероятно, не слушал разговора обеих дам, болтающих за его спиной.
Госпожа фон Гербек обвила рукой стройную талию Ютты. Женщина эта, несмотря на свои довольно пожилые лета, была еще очень красива. Именно это подтверждалось в настоящую минуту, когда она сидела рядом с несравненно прекрасной девушкой. Для тонкого знатока женской красоты, конечно, эти формы могли показаться слишком колоссальными и роскошными, и иная чуткая, чистая женщина инстинктивно могла бы отвернуться от этих странно улыбающихся и в то же время заплывших глаз. Но все же это обилие тела представлялось столь здоровым и розово-свежим, а большие, несколько навыкате глаза в известные минуты были в состоянии бросать такие строгие и внушительные взгляды, что все эту женщину находили прекрасной, респектабельной, любезной.
Она была бездетной вдовой одного бедного офицера из старинной фамилии и еще при жизни графини Фельдерн поступила в дом министра в качестве воспитательницы Гизелы. Вечно безусловно готовая к выполнению всех желаний бабушки относительно воспитываемого ею ребенка, она избрана была на смертном одре графиней Фельдерн как «вполне подходящая» продолжать дела воспитания.
И вот, в элегантном темном шелковом платье, причесанная по моде и со вкусом искусными руками камеристки, она рассказывала различные эпизоды из великосветской жизни, а молодое существо, сидевшее с ней рядом, с наслаждением внимало речам салонной дамы: выражения «глубокого безмолвного горя» как бы не существовало на молодом лице. Это была прежняя, жаждущая светских удовольствий девушка, которую мы видели с нарциссами в волосах, в подвенечном материнском платье, любующейся собой перед зеркалом: блестящие темные глаза не отрывались от алых говорливых уст рассказчицы, рисующей одну пленительную картину за другой.
Мысли девушки также далеко витали от этой узенькой комнатки, как и мысли задумчивой девочки, сидевшей у окна.
За дверью послышалось какое-то шуршанье. Ютта обернулась с гневом во взоре.
Старая Розамунда, поставив на пол чадившую кухонную лампу, с истинным усердием посыпая переднюю и лестницу песком, завершала этим свои рождественские работы. Она слишком хорошо знала ножки «маленьких пандур», чтобы сомневаться, что они не замедлят затоптать только что вымытый пол, потому с невероятной пылкостью бросала целые залпы предохранительного песка.
Затем в передней послышались быстрые шаги и в комнату вошла пасторша.
В одной руке она держала зажженную свечу, а в другой – своего меньшого мальчика, закутанного в толстый шерстяной платок. Эта высокая сильная женщина, с ярким румянцем на щеках, с энергичными движениями была олицетворением напряженной деятельности.
