Согласно докторскому предписанию, девочка была перевезена в Грейнсфельд пользоваться горным воздухом. Она была окружена роскошью и комфортом, приличными ее высокому происхождению, но в то же время лишена была всякого общества – госпожа фон Гербек, доктор и изредка учитель закона Божия были единственными людьми, которых она видела. Для жителей А. она почти не существовала, крестьянам же Аренсберга и Грейнсфельда лишь мельком, в окно проезжающей мимо них кареты, случалось видеть бледное личико. Даже в церкви им не удавалось посмотреть на свою госпожу, ибо, будучи воспитана в католической религии, она никогда не посещала протестантского храма.
Так проходил год за годом.
Врачи, глубокомысленно приложив палец ко лбу, делали свои прогнозы, а между тем, вопреки предсказаниям, из предреченной смерти и тлена расцветала лилия, весело и бодро смотревшая на мир Божий.
Там, где в былое время владения Цвейфлингенов сливались с землей, принадлежащей к Аренсбергу, расстилалось прекрасное небольшое озеро.
Жаркое июльское солнце было близко к закату, последние его лучи золотили зеркальную поверхность воды. Только вдоль берегов, поросших дубовым и буковым лесом, вода была темна, как и самый лес.
По озеру плыла лодка.
На веслах сидела девушка, против нее, на узенькой скамейке, трое детей, два мальчика и девочка. Дети пели, их звонкие голоса весело неслись по озеру. Девушка молча гребла.
Вдруг дети смолкли: на противоположном берегу показался господин с двумя дамами.
– Гизела! – закричал господин, рассмотрев лодку.
Девушка встрепенулась, щеки ее вспыхнули, в глазах сверкнула сильная досада.
– Нечего делать, придется нам вернуться, – сказала она, посмотрев с улыбкой на детей.
И, ловко повернув лодку, стала грести к берегу. Равномерные удары весла ясно говорили, что девушка не особенно стремилась достичь берега.
Не было ли это причиной тому, что господин, стоявший на берегу, мрачно сдвинул брови, а красивая дама, пришедшая с ним, с неописуемым выражением изумления, нетерпения и досады отняла от глаз лорнетку?
– Ну, мое дитя, в странном положении мы тебя находим! – резко вскричал господин, когда лодка приблизилась к берегу. – Наконец, что это за благородные пассажиры, которых ты перевозишь? Сомневаюсь, чтобы они, как и ты, помнили, кто сидит с ними на веслах!
– Милый папа, на веслах сидит Гизела, имперская графиня Штурм-Шрекенштейн, баронесса Гронег, владетельница Грейнсфельда и прочая, и прочая, – отвечала молодая девушка.
В тоне ответа слышалось не плутовское поддразнивание, но совершенно серьезное возражение на сделанный упрек. В эту минуту говорившая выглядела истинной представительницей знатного аристократического титула.
Она ловко пристала к берегу и легко выпрыгнула из лодки.
Ребенок с некрасивым, грубоватым лицом, с бесцветными волосами, с желтым, болезненным цветом лица – хилое созданьице, приговоренное разными авторитетами к смерти, – нежданно-негаданно преобразовался в прелестную, очаровательную девушку. Кто видел портрет графини Фельдерн, «красивейшей женщины своего времени», – ее гибкий, грациозный стан, белоснежное лицо, роскошные густые волосы, – того поразило бы сходство внучки с бабушкой.
Конечно, девственные задумчивые глаза девушки не метали тех демонски очаровательных взглядов, и золотые, с янтарным блеском волосы переходили здесь в темно-русый цвет с нежным золотистым оттенком на висках. Но все тот же ясно-холодный, твердый взгляд, о который разбивалось всякое старание уговорить к чему-либо, все та же сдержанность в обращении, которая как нельзя резче проявилась в эту минуту: девушка легко и непринужденно наклонила голову, но рука ее не протянулась для дружеского пожатия, хотя его превосходительство прибыл прямо из Парижа, где он оставался три месяца, а его прекрасная супруга зиму и весну провела в Меране с больной княгиней и, таким образом, не виделась с падчерицей около года.
Если дама была отчасти напугана поступком девушки, решившейся одной отправиться в лодке, то теперь взгляд ее выражал что-то похожее на ужас. Но выражение это исчезло мгновенно. Она оставила руку супруга и протянула свои руки молодой девушке.
– Здравствуй, дорогое дитя! – вскричала она с нежной горячностью. – Ну вот, не правда ли, приезжает мама и сейчас же начинает бранить? Но, право, я прихожу в ужас, видя, как ты так прыгаешь… Ты должна подумать о своей больной груди.
– У меня грудь не болит, мама, – произнесла молодая девушка так холодно, насколько был способен ее детски нежный голосок.
– Но, душечка, неужели ты больше знаешь, чем наш прекрасный доктор? – спросила дама, с улыбкой пожимая плечами. – Разумеется, я никоим образом не хочу отнимать у тебя всякую надежду, но в то же время мы не можем допустить, чтобы ты так пренебрегала докторскими советами, – ты не в меру утомляешь себя… Ты не можешь себе представить, как ужасно я испугалась, увидев тебя в лодке… Душа моя, страдая падучей болезнью, не будучи в состоянии две минуты продержать спокойно руку, ты, несмотря на это, хочешь этими бедными больными ручками управлять лодкой!
Молодая графиня ничего не отвечала. Медленно подняла она руку, вытянула ее и неподвижно простояла так несколько минут. Хотя лицо ее и было немного бледно, но весь облик ее в эту минуту сиял юношеской силой и свежестью.
– Вот, убедитесь, мама, дрожит ли моя рука, – произнесла она с выражением горделивого счастья, откидывая назад голову. – Я здорова!
Против подобного утверждения нечего было возразить. Баронесса сделала вид, что опыт этот причинил ей сердцебиение, министр же, из-за опущенных век, метнул на эту руку, как бы выточенную из мрамора, с розоватым оттенком на кончиках пальцев, странный, боязливо испытующий взгляд.
– Не напрягайся так чрезмерно, дитя мое, – сказал он, беря и опуская руку девушки. – Этого совсем не нужно. Ты позволишь мне и в будущем сообразовываться с советами твоего доктора, хотя, может быть, советы эти и будут несколько расходиться с твоими собственными воззрениями?.. Впрочем, я не был испуган, подобно мама, увидев тебя в лодке. Но я откровенно должен тебе сказать, что эта молодецкая выходка – уходить из дому и бродить по лесу – крайне удивляет меня в графине Штурм… По этому поводу я не могу, впрочем, так строго отнестись к тебе, – все эти странности я приписываю твоему болезненному положению… Вас же, госпожа фон Гербек, – обратился он к пришедшей с ним другой даме, – я положительно не понимаю. Графиня брошена совершенно на произвол, где же были ваши глаза и уши?
Кто бы мог признать в этой толстой, неуклюжей женщине, побагровевшей теперь от волнения, прежнюю очаровательную гувернантку!
– Ваше превосходительство, идя сюда, всю дорогу бранили меня, – защищалась она, глубоко обиженная, – теперь графиня сама подтвердила справедливость моих слов, что ее духовное и телесное спокойствие я блюду, как Аргус, но, к несчастью, здесь и тысячи глаз будет мало! Мы час тому назад сидели в павильоне, перед графиней стояла полная ваза цветов, которые она хотела рисовать, – но вдруг она встает, без шляпы и перчаток идет в сад. Я остаюсь в полной уверенности, что она вышла на минуту, чтобы нарвать себе других цветов в саду.
