У князя Семена было, однако, свое любимое развлечение: он любил Божие благословение хорошего письма и добрые списки Божественного Писания, заставками доброзрачными украшенные. Он больно был бы рад иметь книги и иного содержания – он не монашил, как многие из его звания, – но о ту пору вся светская литература на Руси состояла из «Слова о полку Игореве» – отцам не удалось истребить его до конца, как они ни старались, – и «Слова Даниила Заточника», – которое неизвестный автор «писах в заточении на Белеозере и запечатах в воску и пустих во езеро, и всем рыба пожре, и ята бысть рыба рыбарем, и принесена бысть ко князю, и нача ее пороти, и узре князь сие написание, и повеле Данила освободити от горького заточения».
– Пойдем-ка в клеть, я покажу тебе кое-что, – сказал князь Семен, никогда не упускавший случая похвастать своими художественными приобретениями.
Они шагнули в светлую и веселую клеть.
– Погляди-ка вот на эту икону Святой Троицы, – проговорил князь Семен, показывая небольшой образ. – Из Новгорода привезли. Письмо новгородское сразу узнается по тому, что в золото отдает, а суздальцы – те пишут эдак в синь, мертвенно, я их не больно жалую. А эта вот работа Андрея Рублева: у него письмо эдак словно в дым, в облака ударяет. Говорят, это оттого, что много он вохры брал… Да это что!.. – с увлечением воскликнул князь. – Ты вот чего погляди…
Князь Василий невольно широко раскрыл глаза: на полотне была изображена женщина, и в лице ее было такое сходство со Стешей, что у него сердце загорелось. На руках она держала младенца, а долговолосые, кудрявые юноши казали младенцу рукописание какое-то.
– Что это? – спросил он.
– Это Богородица фряжская… – сказал тот. – У фрязей я ее и купил. И писал будто ее какой-то ихний хитрец именитый, вроде нашего Рублева Андрея. Ты погляди, только что не говорит! Эта-то не его письма, сказывали, а только с его Богородицы списано. Что, каково?
Князь Василий не мог глаз от Богородицы фряжской отвести. И хотелось ему выпросить ее у князя Семена, и было совестно: а вдруг как догадается?
– А эту знаешь? – продолжал князь Семен и развернул на рытом зеленом бархате стола большую книгу. – Это вот птица Строуфокамил. Она кладет яйца перед собою и сидит и смотрит на них сорок ден, вот как тут показано. А это вот Алконост – другие его Алкионом величают, – который вьет гнездо на берегу моря, а сам садится на воду. Семь суток сидит Алкион, пока не выведутся птенцы, и на это время стоит на море великая тишь. А это вот Кур, ему же голова до небеси, а море по колена. Егда солнце омывается в окияне, тогда окиян восколеблется и начнут волны Кура по перью бити. Он же, очутив волны, и речет: кокореку… И протолкуется сие философами так: светодавче, Господи, дай свет мирови! Егда же то воспоет и тогда вси куры воспоют в один год
[18]
по всей вселенней…
– А эта?
На красивой пестрой заставке была изображена дева, которая, купаясь в синем море, плескала лебедиными крыльями.
– Это Обида… – сказал князь Семен, любуясь прекрасным, четким и тонким рисунком.
– Почему же обида?
– Не ведаю почему, но Обиду всегда так пишут… Гожа?
– Гожа…
Князь Василий повесил голову: и в его сердце живет обида горькая, но его обида не так красносмотрительна…
– Князь Иван Юрьич Патрикеев… – распахнув дверь, проговорил от порога отрок.
– Милости просим, батюшка!.. Давно ожидаем… Добро пожаловать…
XIII. Незримые ставки
– Ну, как тебя Бог милует, батюшка? – обратился князь Семен к тестю.
– Живем, хлеб жуем, зятюшка… – сняв горлатную шапку и вытирая пот, отвечал князь Иван Юрьевич. – Как твои здравствуют?..
– Все слава богу, батюшка…
– Ну, слава богу лучше всего… А к тебе кое-кто из наших еще собирается. Надо бы нам совет держать…
– Садись пока, отдыхай… – собирая свои сокровища, сказал князь Семен. – Кто да кто быть хотел?
– Да все хотели бы, опасаются только… – садясь, отвечал князь Иван Юрьевич. – Курбский, сватушка твой, стал вон даже об отъезде к великому князю литовскому поговаривать. Да что, старый Кобыла и тот вчерась грозился: отъеду, мол… Я еще посмеялся ему: куда нам с тобой отъезжать? Разве на погост… Вишь, сына его, Петьку-щапа, не пожаловал государь рындой правой руки… Не дают места холопа, так он и о вольности боярской вспомнил…
Отрок снова распахнул дверь и впустил в горницу еще троих гостей. То были Беклемишев-Берсень, великий задира, Иван Токмаков, рыженький, щуплый, с востренькими глазками, и дьяк Жареный, сухой, черный и волосатый, с большими сердитыми глазами. Обменялись поклонами, о здоровье осведомились, все как полагается, по чину, не торопясь, и расселись по лавкам…
– Ну, что новенького слышно? – спросил, смеясь глазами, князь Семен.
– Вота!.. – засмеялся Берсень всеми своими чудесными зубами. – Ты, поди, первый человек теперь около великого государя – не тебе у нас, а нам у тебя спрашивать!.. – смеялся он, оглядывая всех веселыми карими глазами.
– Ну что ж… – погладил свою бороду-диво князь Семен. – Я к ответу готов… Но хорошего ничего не слыхать, гости дорогие, ни с которой стороны, а плохого хоть отбавляй… Вам ведомо, что хан золотоордынский готовится идти на Москву, а великий государь и в ус не дует. С Литвой все размирье идет. А кроме того, нелады у него и с братьями. Не будь старой матушки его, инокини Марфы, он враз съел бы и Бориса Волоцкого, и Андрея Углицкого, да старушка все за них заступается. А те пользуются, под ее рукой баламутят. Новгородцы, прослышав про все нелады наши, а в особенности про размирье с татарами, снова стали с Казимиром литовским ссылаться, и, по-моему, не сегодня, так завтра, а бунт учинят они беспременно. Нужды нет, что колокол их в Москве, – они и без колокола так назвонят, что тошно будет…
– Ну, пошумят, пошумят да и отойдут… – усмехнулся Жареный. – Кто новгородцев не знает?
– А заметили вы, бояре, – спросил Берсень, – что колокол их совсем не так звонит, как наши московские колокола? Сколько бы их враз ни звонило, его всегда слышно…
– Да… – сказал князь Семен. – Его сразу отличишь. И чистый такой голос – словно он песню поет какую.
– Ох, не до песен нам, братцы!.. – вздохнул князь Иван. – Загорится под Новгородом, а там пойдет и с других углов забирать…
– Я и говорю, что дела не хвали… – сказал князь Семен. – Великий государь вызывал к себе Аристотеля и повелел ему поспешать пушки новые лить… Ежели пойдет он теперь ратью против Новгорода, – а он крепко против них опалился, – пожалуй, на этот раз от Новгорода-то и мокрого места не останется. А на татар словно и внимания не обращает: татарщина-то
[19]
нами ведь девять лет, кажись, не плочена… Знамо дело, татары против прежнего ослабели, ну а все же глядеть с кондачка на Орду, по-моему, не следовало бы… И Кремля достроить не дадут, опять из-за Москвы-реки высыплют… А-а, жалуйте, гости дорогие… – ласково обратился он к новым гостям, которые вошли в клеть. – Милости просим!..
