Я кашлянула, чтобы привлечь ее внимание, которое все больше рассеивалось по мере того, как креп ее голос. Люди оглядывались на нас. Она закончила свой монолог так:
– Южной женщине нечего бояться, кроме своей безграничной чувственности. А теперь, месье, расплатитесь и следуйте за мной.
В залитом лунным светом проулке она подвергла критике мою походку, манеру двигаться. Нарочно уронила платок, а когда я наклонилась, чтобы поднять его, заявила, что я все делаю неправильно.
– Сгибайтесь в талии , а не в коленях! – Один проулок переходил в другой, тот – в следующий. Я не узнавала дорогу, но вскоре, к своему величайшему удивлению, испытывая недобрые предчувствия, обнаружила, что стою вместе с Арлезианкой перед своей маленькой гостиницей. – Не зайти ли нам, месье? – спросила она, беря меня под руку. Я не ответила, просто не смогла выдавить из себя ни слова.
Так я попала на какое-то время под ее… опеку. Это было приятно и поучительно. Оправившись от удивления, испытанного при встрече, она узнала от меня правду, о которой, впрочем, догадывалась и раньше.
– Моп Dieu! – воскликнула она, прикладывая тыльной частью ко лбу ладонь своей худой, изящной руки и опрокидываясь на кровать. Ее корсаж и сорочка были расстегнуты. Может быть, зеленая магия шартреза наконец подействовала на меня? Я стояла в ногах кровати, блуза распахнута, панталоны расстегнуты (не мной) и спущены до колен. – Я-то воображала, что ты просто женщина, достаточно сдержанно относящаяся к лесбийской любви, – знавала я таких. Но это! Это… неслыханная роскошь! – И она рассмеялась ласкающим слух смехом – никогда не слышала более приятного звука. – Не беспокойся, счастливица. Мне доводилось видеть нечто подобное и раньше, в Каире. Но не запросить ли у тебя двойную цену?
Снова этот смех. Только теперь я поняла, какого сорта эта женщина: она из тех, о ком меня давно предупреждали и кто берет деньги за… интимную близость с ней. И это было действительно самое интимное: после того что я узнала, словно рухнула стена, и я смогла говорить то, что следовало говорить, спрашивать о том, о чем нужно было спрашивать, делала то, что должна была делать, – и все это без всякого страха осуждения. Как будто какие-то глупые «часы стыда» перестали тикать. Под конец я сказала, словно подводя итог: «Я ничего не знаю», – в ответ на что она встала, заключила меня в объятия и поцеловала, прошептав: «Через час все изменится».
И тут возобновилась та игра сравнений, которую я, подстрекаемая девушкой-суккубом, начала в ванне с Ромео. Какое счастье, что в Авиньоне она не была прервана!
Особенно мне запомнилась тяжесть ее грудей, гораздо более полных, чем мои, а также изгиб бедер, более отчетливо выраженный. И действительно, именно она взялась за дело с прилежанием и без всякого смущения, рассказав мне все, что знала:
– И при этом ощущается достаточная глубина… ведь тебе приходилось быть с мужчиной, не так ли? Ну, тогда я сама тебе расскажу. – Близость близостью, но все же существует и сокровенное: я, например, не рассказала Арлезианке об отце Луи и о той ночи, когда он пришел ко мне. Вместо этого я извивалась под ней, перед ней и позади нее, делая то, что она велела, но и позволяя ей самой проделывать то же со мной. – А этот маленький дьявол вовсе не так уж мал! Говорю тебе так, потому что об этом всегда спрашивают мужчины, а ты в чем-то на них похожа. – Она поинтересовалась, всегда ли я сухая. – У тебя не идет кровь? – повторила она свой вопрос. – И когда я ее наконец поняла, ответила:
– Да, иногда. Но, насколько я понимаю, нерегулярно. – Это показалось ей интересным, но больше она ничего не сказала, а вместо этого приблизила свой рот к моим… подношениям и приняла их так, как и подобает истинному ценителю.
– Ты и вправду счастливица, – задумчиво говорила она позднее, когда мы лежали в моей узкой постели. У меня накопилось так много вопросов, мне о столь многом хотелось сказать… но я не вымолвила ни словечка. Я вспоминала то, что произошло совсем недавно: все, что вытворяла я, и все, что проделывали со мной. Признаюсь: я смогла только сказать:
– Хочу еще.
– Быть может, как-нибудь в другой раз. Не забывай, мой друг, что ты молода, а я совсем выбилась из сил.
Она встала и попросила собрать одежду, разбросанную по всем четырем углам комнаты, и помочь ей одеться. И надо сказать, это было не самое слабое по чувственности ощущение, испытанное мною в ее присутствии.
Я проводила ее до двери, и мы немного постояли там: она одетая, я – нет.
– И запомни, – сказала она, посмотрев мне прямо в глаза. – Я нахожу тебя красивой. Правда. – Я поблагодарила, потому что поверила ей. И потом, держа одну руку на дверной щеколде, подняв другую раскрытой ладонью вверх, она добавила: – Мой тебе совет: никогда не делай бесплатно то, что ты делаешь лучше всего.
Я предложила ей денег – не знаю точно, сколько она взяла. Должна сказать, что ценю уроки Арлезианки гораздо дороже, чем те несколько монет, что они мне стоили. Расставаясь, я спросила, смогу ли увидеть ее вновь.
– Helas
[144]
, нет, – сказала она. – Я уезжаю на рассвете или даже раньше, если les acteurs
[145]
, с которыми я должна вскоре встретиться, отговорят меня ложиться спать. – После того как мы поцеловались на прощанье и пожелали друг другу bonne chance
[146]
и courage
[147]
, Арлезианка покинула меня.
Я наблюдала за ней из окна и обрадовалась, когда она обернулась, чтобы… Нет, то был не взмах руки, а поднятый кулак – приветствие, выражающее силу, сопровождаемое теплой улыбкой. И только потом она ласково помахала рукой.
Последнее, что я помню о той ночи, – как я смотрела сквозь дребезжащее стекло в окне второго этажа вниз, на площадь, туда, где исчезла Арлезианка, вдаль, на полноводную реку, вверх, на огромную темную массу дворца и бледную луну, размышляя, какой силой она может обладать, надеясь (эту надежду я выразила вслух в молитве, которая, впрочем, была обращена не к Богу), что эта сила дополнит мою, когда мы наконец достигнем перекрестка дорог. Мой сон не был крепок: весь остаток ночи я грезила об Арлезианке.
И вот настал день седьмой, день деяния, яркий и солнечный.
Я проснулась рано, полная решимости осмотреть окрестности. Не было сомнений, что мы уже недалеко от желанного перекрестка, – почему бы тогда не уделить время изучению местности? (По правде сказать, мне больше хотелось возвратиться в кофейню и не столько начать новый день, сколько продолжить ночь.) Видимо, пока я спала, прошел сильный дождь, и за завтраком хозяйка, узнав о моем намерении, не очень-то вежливо, даже грубо спросила: «Вы что, грязи не видели?» Она сказала, что вряд ли я увижу в Авиньоне что-либо, кроме грязи, поскольку прошедший ночью дождь вызвал подъем воды в реке. («Чертова Рона!» – воскликнула она.)
