Там, в этой сырой, холодной, грязной норе, я затаилась и стала ждать. И чем дольше я ждала, тем сильней крепла во мне уверенность, что далекий шум в помещениях монастыря – там явно искали меня, – а также царящая на кухне мертвая тишина не предвещают ничего хорошего.
Вдруг какой-то звук нарушил ее. Я едва его расслышала из-за своих всхлипываний, потому что плакала, когда он раздался, так сильно сказались на моем состоянии последние события, принесшие столько слез и малодушного страха… Сперва я приняла его за далекий раскат грома и решила, что надвигается гроза. Но нет, глянув через щелку, я увидела чистое небо: гроза давно прошла.
Но если не гром, то что? И тут я поняла: то, что я приняла за громовой раскат, было стуком колес отъезжающего экипажа. До меня донесся далекий крик, за ним последовали другие, их становилось все больше, кричали на многие голоса. Грохот колес все приближался, вот экипаж обогнул кухню и покатился по дороге, вдоль которой я еще недавно брела, прячась за изгородью. Я не могла его видеть, но сотрясения почвы давали мне возможность ощутить даже цоканье копыт запряженных в него лошадей. Их было две. При их приближении задрожала земля. Глиняные фляги у моих ног дружно заклацали. В С*** только в один экипаж запрягали сразу двух лошадей – в ландо матери-настоятельницы.
Сердце мое тяжко забилось, ему вторили удары подков. Я впитывала их звуки: то были звуки побега. Они вскоре затихли, наступила вновь тишина. Ничего не было ни слышно, ни видно. Я опустила крышку и вернулась в глубь погреба. Давешние мои слезы казались пустяком по сравнению с тем, что я чувствовала теперь.
Ну разумеется, это были они, мать-настоятельница и Перонетта, это было их бегство.
Мне хотелось умереть, но кто принял бы мою отлетевшую душу; мне хотелось молиться, но кто услышал бы меня?
От сих мрачных размышлений меня оторвал голос сестры Клер де Сазильи, препиравшейся с Марией-Эдитой; перепалка была в самом разгаре, и, похоже, ни одна из них не расслышала шума колес экипажа беглянок.
– Держу пари, – говорила одна из споривших, – что доказательства находятся здесь, на этой самой кухне. Сейчас увидим, откуда взялась эта пресвятая кровь! – Мария-Эдита всегда разговаривала с начальницей школы так смело, как не отваживался никто, кроме нее. Но сегодня она зашла особенно далеко. – Я, дорогая моя, не дурочка! – (Мария-Эдита не верила в Бога.) – И не впечатлительная девчонка, – добавила она с громким и почти непристойным смехом, – так что тебе не удастся уверить меня, будто какой-то черт послал нам свое знамение.
Я не могла поверить собственным ушам. Судя по восклицаниям, выдававшим высшую степень взволнованности, и возгласам, заключавшимся во взывании к Богу, им с трудом верила и сестра Бригитта, вне всяких сомнений столь же пораженная, как и я, разразившейся на ее глазах перебранкой, в которой участвовали работница, экономка и директриса, коей в самом ближайшем будущем предстояло стать новой матерью-настоятельницей, в чем уже никто не сомневался.
– Ты, судомойка, – прошипела последняя, – как бы из-за своих слов тебе не пришлось убраться вон, и если…
– Ха! – воскликнула Мария-Эдита, отметая такую угрозу. – Да ты вконец испорчена, точно скисшее, заплесневелое молоко. Я тебя не боюсь… А вот тебе, именно тебе-то и нужно бояться, потому что тебе не одурачить меня, как не одурачить того Бога, в которого ты, по твоим словам, так веришь и ради которого ты так любишь себя мучить.
Клянусь, я физически ощутила тот немой ужас, который исходил от всех, слышавших эти слова.
– Остановись, – предостерегла ее сестра Бригитта; она, как и я, знала, что вдовая Мария-Эдита, которая теперь так сильно раскипятилась, крайне нуждается в заработке, ибо ей приходится содержать не только себя, но и дочь с помраченным рассудком, которая недавно родила во второй раз, и опять неизвестно от кого. Но работница не обратила никакого внимания на совет подруги и, протиснувшись между сестрой Клер и столом, подскочила к большому корыту, в котором у нас мыли посуду.
– Так я и знала, вот они! – воскликнула добрая женщина, что-то нашарив рукой в мутной холодной жиже и извлекая оттуда ступку и пестик, на гладкой деревянной поверхности которых еще виднелся красный налет. Предъявив пестик всем присутствовавшим, она коснулась его языком. – Очень похоже на клюкву, – последовал ее приговор, – смешанную с черной патокой… Если намазать на хлеб, то годится для завтрака, а без него сойдет для подделки знаков Страстей Господних. – Сквозь щелку я видела, как она метнула презрительный взгляд в сторону школы, после чего увесистая улика вернулась в корыто.
– Только вот страсти совсем не те, о которых, должно быть, ты думаешь, – возразила сестра Клер и, наклонясь к работнице, прибавила шепотом, похожим на шипение змеи: – И о которых имеет представление твоя дочь.
– Грязная душонка, – проговорила работница, осуждающе качая головой. – Это из-за твоих злых дел я вынуждена буду убраться отсюда, а не из-за моих слов!
– Но что это доказывает? – пробормотала наконец экономка, все еще глядя на холодную жижу в корыте. – Что, если Господь в бесконечной Своей…
– Попридержи язык, – приказала сестра Клер, обернувшись к сестре Маргарите, чье лицо стало белее апостольника, его обрамляющего. Погрузившись в раздумье, она прошлась вокруг большого стола. Все молчали. Когда сестра Клер проходила мимо всхлипывающей экономки, я услышала, как она произнесла: – Успокойся, дорогая . – Снова подойдя к Марии-Эдите, она оказалась с нею лицом к лицу; когда та отвела взгляд, будучи не в силах смотреть монахине в глаза, я услышала слова, которых больше всего боялась: – Пошла вон.
– О нет! – вскричала сестра Бригитта. – Прости ее, сестра, ибо она всего лишь чистосердечно сказала, что пришло ей в голову, когда…
– Ах вот как, – обратилась сестра Клер к старшей монахине, сидевшей вне поля моего зрения. – Ну что же, давай становись на ее сторону, пожалуйста, говори дальше. Только запомни, моя дорогая сестра, – и в ее приглушенном голосе зазвучала угроза, – ты уже стара, и когда я займу тут высокое положение, а вскоре так случится, то я, и никто другой, стану решать, как пройдут здесь оставшиеся тебе дни. Но прошу тебя, продолжай, говори дальше, пожалуйста!
– Да, я стара, это правда; и, наверно, не мне вмешиваться в твои дела. Но не забывай: Господь видит твой грех, и тебе следует опасаться, как бы в них не вмешался Он.
Услышав это, сестра Маргарита горько заплакала, но сестра Клер заставила ее замолчать единым взглядом и обратилась к сестре Бригитте:
– Читай молитвы, перебирай четки и помни, что, если будешь помалкивать, тебя не тронут.
– Негодяйка! – не утерпела Мария-Эдита и, сгорая от стыда, кипя от негодования, схватилась за накидку и сумку; мешок с устрицами она решила прихватить тоже. – Да, я говорила сегодня от чистого сердца, и с епископом я буду говорить точно так же, когда…
– Говори! Ну конечно же, говори! – И сестра Клер громко расхохоталась. – А когда ты, – продолжила она, склонившись к работнице и перейдя на едва слышный шепот, – когда ты, язычница, ты, нищая и безграмотная мать шлюхи, наконец добьешься аудиенции у Его Преосвященства, а ты ведь, конечно , получишь ее, передай ему мои наилучшие пожелания. Ах да, я прошу прощения, ты ведь вовсе не безграмотна, разве не так? Ну не совсем безграмотна; ведь ты брала кое-какие уроки у нашей крошки… – Здесь сестра Клер в нерешительности остановилась, раздумывая, каким имечком меня наградить; она словно не желала снизойти до настоящего моего имени. – Но расскажи мне, – продолжила она так, чтобы все слышали, – из каких средств тебе удавалось платить за уроки? Мне уже давно хочется об этом узнать… Кстати, можно ли считать простым совпадением, что у экономки стали каждую неделю пропадать деньги? Может, ты об этом расскажешь епископу, ежели он позволит такой грязнухе, как ты, увидеть, как выглядит изнутри его исповедальня? Так что я повторяю еще раз: пошла вон.
