А чтобы таких не обнаружилось, было объявлено, что любой выступивший против законного разбирательства данного дела должен уплатить десять тысяч ливров штрафа; а кроме того, любые трое и более человек, не состоящие в родстве и собравшиеся вместе без разрешения и с неясными целями, должны быть оштрафованы на пятьдесят тысяч ливров. А поскольку перспектива оказаться в долговой тюрьме не нравилась никому, то и недовольных не обнаружилось. Наоборот, многих честных и мягкосердечных жителей К*** вдруг одолела жажда странствий, и они отправились путешествовать, благо время для этого действительно было подходящее.
В это страшное лето следствие шло быстро. Однако не так чтобы уж очень быстро. Все-таки стояла жара…
К тому же, когда прошел слух о неизбежном осуждении священника, тихий К*** наводнила толпа приезжих, ожидавших любопытного зрелища. Население возросло вдвое против обычного. Хозяева постоялых дворов утроили цены, однако все равно не могли разместить всех желающих – те ходили от дома к дому в поисках глотка эля и свободной постели. Никогда еще дела горожан не шли лучше. Булочники выпекали хлеб днем и ночью. В то лето все потаскухи, живущие в К***, обогатились. Коснулась эта благодать и многих мужчин. Месье Адам уговорил знакомых купцов оплатить издание листовок, где с мельчайшими подробностями перечислялись все выдвигаемые против кюре обвинения, одно хлеще другого; наняли мальчишек-разносчиков, чтобы те распространили их по всем окрестным селениям, находящимся от К*** менее чем в двух днях пути. Никогда еще К***, с тех пор как его посетила труппа заезжих столичных акробатов с карликами и танцующими медведями, не готовился к такому захватывающему зрелищу.
Отец Луи мог видеть бурлящую площадь сквозь частый переплет окна своей чердачной камеры-одиночки. Шум будил его по ночам. На койках, которыми были заставлены все комнаты в городе, спали в несколько смен, так что множество людей пили и танцевали ночью; ожидая своей очереди выспаться, они дрались, блудили, издевались над собачонками, сажая их в ямы, предназначенные для забредающих из лесу кабанов, и радовались, слушая, как те тявкают. Если какие-нибудь два друга ехали порознь из разных городов, они назначали встречу на площади в К***, под стягом Бурбонов. Священник понимал, что все это не предвещает ему ничего хорошего: никто не ехал посмотреть на процесс – только на казнь.
Вести о том, что в К*** разоблачили и сожгли не то колдуна, не то самого дьявола (несколько, по правде сказать, преждевременные), распространялись широко и быстро. Среди крестьян читать умели немногие, а потому история с отцом Луи передавалась из уст в уста, обрастала все новыми и новыми небылицами; Мадлен, сидя у окна, слышала через закрытые ставни достаточно досужих пересудов, чтобы догадаться, что замышляет клика ее отца. А чтобы окончательно убить у нее надежду на соединение с любимым, ее тюремщица безжалостно подсунула под дверь одну из листовок, в которой бесчинства священника-дьявола живописались и при помощи слов, и посредством рисунков.
Мадлен понимала, что ей нужно что-то предпринять. За два дня она разработала план.
Она примет участие в суде над Луи. Разве не идет молва, что он разбил ее жизнь? Лучшей свидетельницы обвинения, чем она, не сыскать. Она еще покажет этой крошке Капо, этой развратной сучке! Ибо разве обольщение – а кто в К*** не знает, что Мадлен была обольщена дьяволом, – разве обольщение не стоит у чертей сразу на втором месте после колдовства? О да, ей нужно что-то придумать и обязательно попасть на заседание суда. Все что угодно, лишь бы увидеть вновь дорогого Луи!
Дочь прокурора, она достаточно много знала о том, что такое дело о колдовстве и допросы с пристрастием; тут было от чего расстроиться . И это еще мягко сказано. Но она слышала о других подобных процессах и верила, что у нее получится. Должно получиться.
А когда она увидит своего Луи, когда встретится с ним в зале суда, она публично отречется от всех данных ею показаний. Да, отречется и будет настаивать на этом! Возьмет назад каждое слово. И спасет его! Скажет, что любит его, а он любит ее. Да, он действительно отец ее ребенка, скажет она. Да, они собирались провести вместе всю жизнь, ибо связаны браком… подобием брака.
И Мадлен, лежа на койке в своей душной келье, переставала строить планы, касающиеся спасения Луи, уносясь на крыльях мечты в страну сладких воспоминаний. О да, воспоминаний об их тайном венчании. В ту ночь она потихоньку сбежала из дому, чтобы встретиться с кюре в церкви Сен-Пьер. То было начало весны, и ночь оказалась прохладной. Узкий серп месяца высоко висел на небосклоне. Ах, как тиха была эта ночь! Вдали кружил одинокий ворон. Вот где-то лениво скрипнуло колесо повозки на одной из мощенных булыжником улиц. Вот из-за городской стены залетел с удобряемых навозом полей ветерок – даже он оказался приятен. Опасаясь невзначай попасться кому-нибудь на глаза, Мадлен спешила при малейшем шорохе скользнуть в тень от ближайшего дома, пока наконец не пробралась к большой церкви на площади; ее устремленный ввысь остроконечный шпиль, казалось, разрывал черную ночную парчу.
Луи молча встретил ее у главной двери, отперев на условленные три стука. Он ждал ее, как и обещал. В руках он держал тринадцать алых роз. «Для моего цветка, – шептал он, – прекраснейшего из прекрасных». Мадлен быстро прошла через маленькую дверцу, прорезанную в больших вратах. В церкви было пусто и холодно. Луи взял ее за руку, и они пошли через весь неф к алтарю. Звуку их шагов вторило гулкое эхо. Алтарь освещали белые свечи – сотни свечей, как ей показалось; она была глубоко тронута. Свет их падал на висящее над алтарем резное распятие с фигурой Христа на нем; на мгновение девушке стало страшно. Ей никогда не доводилось бывать в пустой церкви. Как странно, ведь она с детства посещала ее, а только теперь обратила внимание на все детали убранства: на то, что на витражах окон, высотой в два ее роста, изображены пятнадцать сюжетов из жития Богородицы; на то, как играют блики лунного света на полупрозрачных лицах святых, а также на то, что синие и серые стеклышки на одеянии Пресвятой Девы подобраны столь искусно, что кажется, будто ризы могут зашевелиться от легчайшего дуновения ветерка; и на те следы, которые время оставило на стоящих рядами скамьях, на их деревянных сиденьях и спинках, гладких и холодных, как статуи святых, взирающих на нее… и, наконец, на сияющий позолотой алтарь с ослепительно белым покровом на нем.
Отец Луи был как бы и священником, и женихом. Как священник он спросил себя, берет ли Мадлен себе в жены; и как жених ответил, что да, берет, и надел на ее палец тонкое колечко из слоновой кости. Как священник он благословил их союз, и как жених преклонил колено, принимая благословение.
Во время этого обряда Мадлен смеялась и плакала, плакала и смеялась, и все болтала без умолку, бросая вызов обычаям и закону, церкви и королю. Она была напугана и взволнована.
Однако и умом и сердцем считала себя вступившей в брак.
Воспоминания о том, что случилось потом, после церемонии, представлялись ей самыми сладкими. Под пристальными взглядами бесстрастно взирающих на них с витражей святых он унес ее в ризницу и там впервые овладел ею, неторопливо и нежно, прямо на каменном полу, менее чем в пятнадцати шагах от Святых Даров. Она вспоминала о том, как ей было больно… О том, как он обнял ее, нашептывая, что она роза, что ее цветок – прекраснейший из прекрасных… О том, как ее кровь пролилась на плиты, а он вытер те капли белоснежною тканью.
