В студии было много солнца, но я понятия не имела, что ближе – сумерки или рассвет, пока не покинула ее, влекомая поющим голосом.
И снова свет ослепил меня. Солнце стояло низко, и я поняла, что проспала долго и уже далеко за полдень. Какое число или день недели – я не имела представления. Мне было приятно чувствовать кожей лица солнечное тепло. Босые ноги мои ступали по впитавшим тепло дня сланцевым плитам. В полдень (четыре, пять, шесть часов назад?) они обожгли бы подошвы. Но теперь они остывали. И воздух тоже. Небо – глубокое, синее, безоблачное.
Чувства мои чудесным образом обострились. Я стояла на плитах дорожки и ждала, когда смогу раскрыть пошире глаза и вобрать в себя весь окружавший меня залитый солнцем мир. Да, то несомненно были лучи солнца, близившегося к закату. Я вслушалась: со всех сторон доносились звуки – и весело скачущее с ноты на ноту сопрано, и хор подпевающих ему птиц, и ленивое лепетанье фонтана, и отдаленный шум пенистого прибоя. Ага, подумала я, здесь недалеко море. И мысль моя перетекла в желание узнать, далеко ли отсюда до С***. Я ничего не помнила о путешествии в это поместье – в памяти остались только отъезд и то, как я прижалась к спине Себастьяны.
Солнечные лучи. Звуки… Запахи! Морские, конечно; как он знаком, этот соленый воздух. Но еще сильней запах… Чего же? Что бы это могло быть? Такой знакомый, однако… И тут мне вспомнилось то мгновение, когда Себастьяна впервые прижала меня к себе, чтобы утешить и приласкать. Там, в монастырской библиотеке. Тогда в ее волосах была одна-единственная роза, вплетенная в основание косы. Конечно же: запах роз. Но какой сильный запах! Словно от миллионов цветков. Как может такое быть? Словно вокруг все полито розовым маслом. Оглянувшись по сторонам дорожки, спускавшейся от двери студии вниз по склону, я обнаружила ответ на свой недоуменный вопрос, увидев там море роз. То был всем садам сад. В нем были и маленькие тугие бутоны, и махровые распустившиеся цветы. Лепестки кремовые, лепестки желтые и блестящие, будто масло, лепестки с оттенками всех видов фруктов и даже красные, как свежеразрубленное мясо… Пунцовые. Алые, будто налившиеся кровью.
Только теперь, окончательно проснувшись и обретя вновь совершенную полноту ощущений, я смогла полностью дать себе отчет в том, что именно предстало передо мной за белым, колеблемым ветром кружевом, – сад, огромный сад с геометрически правильной планировкой и зелеными клумбами-грядками с деревянной оградкой по краям. Усыпанная мелкими ракушками дорожка, достаточно широкая, чтобы двое могли идти по ней рядом, блестела в лучах вечернего солнца; устричные раковины, матовые и растрескавшиеся на небольшие кусочки, казались выпавшими зубами каких-то зверей. Многие розовые кусты и все обрамляющие сад живые изгороди были достаточно высоки, но, поскольку он располагался на склоне, я могла видеть за ними песчаный берег и черно-синее море.
Пение прекратилось. Но я поняла это, лишь когда мотив зазвучал снова. Я не видела, кто поет. Не видела я и фонтана, который, судя по плеску падающей воды, столь отличимому от шума разбивающихся о берег волн, был очень большим и находился совсем рядом. Не сомневаясь, что найду и фонтан, и певунью где-то среди ближайших кустов, я пошла к ним, направляемая доносящимися из-за них журчанием струй и напеваемой мелодией.
Мотив ее – скорее экзерсис, нежели ария, – был итальянский. Причудливый и изящный, как любая из растущих здесь роз. Скарлатти, решила я. (В покоях матери Марии-дез-Анжес имелось множество нот, ведь когда-то она училась играть на той самой скрипке, на которой я так отвратительно пиликала, и я выучилась читать их довольно сносно, воображая звучание неведомых мне инструментов и сверхъестественные голоса кастратов, для которых слагались самые орнаментальные, самые причудливые песнопения.)
Идя на звук, я остановилась у куста роз, помеченного, как и все остальные, узкой табличкою из слоновой кости с названиями на французском и на латыни, каллиграфически вырезанными перочинным ножиком; эти метки были привязаны к ветвям или стеблям синими ленточками. Тот сорт, привлекший мое внимание пышными розоватыми цветами, помнится, назывался «бурбониана», по имени нашей королевской династии.
Я остановилась у куста «бурбонианы», чтобы насладиться его ароматом, и, обойдя его, обнаружила за ним фонтан. Тот был даже больше, чем я могла вообразить. Его струи вздымались выше моей головы, образуя серебряные дуги, сверкающие на солнце. Он был старинным, и даже очень. Его широкая чаша была в белесых подтеках, а бронзовые фигурки покрыла темная патина. Камень и бронза рассказывали о чем-то, там был какой-то сюжет, но какой – я забыла. Главное, что привлекло мое внимание, – это усеявшие фонтан десятки жаб – уродливых тварей, застывших в прыжке на разной высоте, одни с открытыми ртами, другие с выпученными глазами и все невероятно толстые. То было жуткое зрелище! Должно быть, я бессознательно сделала шаг назад.
– Не бойся… Они не так плохи.
Раздавшийся голос застал меня врасплох, и я вздрогнула. Справа, в двух шагах от меня, на бордюре окружающего фонтан бассейна сидела Себастьяна. Она была все такой же, какой я ее запомнила: красивое, очень бледное лицо в обрамлении черных как смоль волос, заплетенных в косу, падающую на плечо, и поразительно голубые глаза – они поражали меня каждый раз, когда я их видела; и лишь ее полупрозрачные одеяния показались мне еще синее, чем раньше.
Она записывала что-то в большую книгу в темном переплете, но закрыла ее, когда я подошла.
– Подойди ближе, – сказала она.
Я сделала к ней шаг и остановилась. А что, если…
Но Себастьяна поспешила развеять мои сомнения.
– Ну посуди сама, милочка, – обратилась она ко мне, – стоило ли мне тебя вызволять из беды, чтоб тут же обидеть?
Я присела на край фонтана, однако подальше от Себастьяны; та дружески протянула мне руку и проговорила, обращаясь больше к себе, чем ко мне: «Ах, как я могла забыть… Ведь сначала я тоже боялась».
– Знаешь, этот фонтан, – начала она, делая рукой вялый жест, словно желая сказать, что имеет в виду все его устройство в целом, – является точной копией одного из версальских. Да, он может вызывать отвращение, но я построила его много лет назад как напоминание о… – Вздохнув, она замолчала. Затем, повернувшись ко мне, спросила: – Ты, разумеется, знаешь запечатленную в нем легенду?
Я сказала, что нет, а вернее, просто мотнула головой. Мне еще трудно было выдавить из себя слова.
– Ну что же, – Себастьяна улыбнулась, – тогда позволь тебе представить: фонтан Латоны .
Я посмотрела в бассейн, будто могла найти там, в его темной, болотистой воде, объяснение ее словам. Но увидела только рыб, больших рыб с переливающейся чешуей. На ней играли оранжевые, красные, белые и желтые блики. От некоторых из рыбин расходились по глади бассейна круги, когда те жадно хватали что-то с поверхности своими белесыми округлыми ртами. То была стая карпов, шевелящаяся в чреве бассейна, будто сгусток пульсирующих сердец.
Себастьяна продолжила:
– Там, посреди бассейна, стоит Латона. Младенца на ее руках зовут Аполлон. – И она быстро рассказала мне античный миф до конца. В нем говорилось о том, как Латона пыталась скрыться от гнева Юноны, супруги Юпитера, который открыто посмел возжелать Латону. Во время бегства, когда несчастная остановилась, чтобы попить из ручья, на Латону с сыном набросилась по наущению Юноны толпа крестьян. Но тут вмешался Юпитер и превратил крестьян в жаб; этот момент и запечатлен в композиции фонтана: жабы – некоторые из них сохранили человеческие черты, в частности лица и руки, – припали к земле, готовясь прыгнуть на мать и дитя… – Конечно, в Версале есть куда более красивые фонтаны, но я всегда предпочитала этот и часто сиживала подле него.
