«Дорогая моя, – говорилось в ней, – понравился ли тебе мой розарий? Хорошо ли ты отдохнула? Надеюсь, что да. Мы дали тебе немного поспать, чтобы сладкие сны помогли тебе успокоиться после недавних событий, увы, столь печальных. Пользуйся гардеробом. Выбирай, что понравится. А если захочешь принять ванну, то Большой канал к твоим услугам!»
Что бы это могло означать? Я стала читать дальше.
«Сделай так: возьми перо и на пяти листах, которые сложишь вчетверо, напиши пять вопросов, на которые больше всего хочешь получить ответ. Это любезность, которую я тебе хочу оказать. Но это и долг перед гостьей. Так пусть же она приоденется и захватит их с собой к ужину. A bientot ».
[52]
Письмо было подписано полным именем: Себастьяна д'Азур, и рядом с ее росчерком красовался знакомый набросок пером: жаба, сидящая в нижней половинке заглавной буквы «S».
Все, что предстало тогда передо мной на листке бумаги – и каллиграфический почерк, и затейливая роспись, и набросок, – все было настоящим произведением искусства. И мне вдруг стало ясно: именно Себастьяна была хозяйкою этой студии – всех этих рам, холстов, кистей и красок; и настенные росписи тоже были исполнены ею.
Всего пять вопросов? Я могла бы задать их пять сотен.
Себастьяна оказалась права, предположив, что я захочу принять ванну. Я в ней отчаянно нуждалась. А венецианская загадка решилась легко: при легком прикосновении к большой живописной панели, изображавшей обручение дожа с морем, та подалась, и моему взору открылась элегантнейшая из ванных комнат, образец восточной роскоши и комфорта! (Себастьяна, которая, как я узнала впоследствии, являлась не просто художницей, а была в свое время знаменитейшей портретисткой, не только расписала панель на венецианский сюжет, но и поработала как декоратор над самой ванной комнатою, а также сама украсила ее интерьер сценами из восточной жизни.)
Комната с низкими сводами была тускло освещена канделябрами, висящими на стенах кирпичного цвета. Сквозь облака пара, поднимающегося от недавно наполненной ванны, я могла заметить, что помещение довольно велико, всего вполовину меньше самой студии.
Утопленная же в пол ванна как таковая, скорее напоминающая бассейн, могла вместить небольшую компанию. Вдоль трех стен тянулись широкие банкетки, покрытые черной материей. А на четвертой стене, около двери, висела на золоченом пруте, высоту которого можно было регулировать в зависимости от роста купальщика, банная простыня для вытирания. Она была из мягкого индийского муслина; внизу ее украшала вышивка, дополнительный вес которой обеспечивал более плотное прилегание материи к телу… Какая роскошь. В этом было что-то… от римских оргий.
Я обошла мраморную ванну кругом. Рядом с ней поблескивали пузатые медные чайники, в которых принесли горячую воду. (Кто и когда?) Я чуть не наступила на поднос, на коем стояла шоколадница, из которой мне предстояло налить почти кипящее какао, когда разденусь, войду в воду и погружусь в нее по самые плечи (сервиз был, конечно, из серебра).
Я ощутила себя в раю! Вода была в самый раз. (В монастыре мне приходилось мыться либо в слишком холодной, либо в чересчур горячей, чтобы не делать этого под посторонними взглядами.) Я закрыла глаза. Не могла не закрыть их. Откинулась назад – голова легла на подложенную кем-то подушечку. В этой воде – к большому смущению моему, подкрашенной настоем из розовых лепестков и ароматизированной ими – растворились все мои страхи.
Я нежилась. Прихлебывала шоколад. Вдруг, совсем неожиданно, я почувствовала, что вода остыла, а в помещении стало холодно и промозгло. Нужно было встать и уйти. Да и время, сколько его у меня еще? И тут я услышала… Нет, я скорее почувствовала. Движение. Шевеление теней, подобное тому, что я видела в библиотеке. А затем – действительно звук. Должно быть, он и прежде здесь раздавался, просто я тогда его не расслышала, убаюканная теплом воды, доходящей до краев ванны. Но теперь я услышала его отчетливо. Вот он опять: медленный, мерный звук… льющейся воды? Нет, не вода. Что-то гуще и тяжелее. Словно кто-то бросает в пруд камешки.
Я не нашла в ванне никакого сливного отверстия, хотя искала тщательно. Я посмотрела вверх, но увидела там лишь висящие у потолка полотнища ткани, имеющей цвет бычьей крови, которые, поднимаясь к центру, сходились там, будто в шатре какого-нибудь паши. Роскошь роскошью, но и влажность здесь очень большая. Так что я посмотрела еще выше, ища на потолке капли, которые падали бы вниз. И там ничего – но вот он, опять этот звук… Плюх! Плюх! Плюх! Я замерла в полной неподвижности, уставившись прямо вверх, в надежде, что если я не плесну ни разу водой, то и звук прекратится. Как бы не так. Наоборот! Теперь я слышала его рядом с плечом своим, рядом с ухом! Он исходил из точки, что находилась выше и сзади меня. И когда я рывком обернулась, то, вздрогнув, увидала стоящую там Мадлен… Кровь. Это ее кровь падала в ванну из ее отверстой, разорванной глотки.
То, что произошло потом, не делает мне чести. Я едва ли смогу припомнить… Ах, что за вздор я несу! Все это ложный декорум. Свое поведение я запомнила до мелочей: метнувшись, как мокрая крыса, к дальнему краю ванны, я в мгновение ока выскочила из нее и села на бордюр, дрожа мелкою дрожью. Вода, в которой я нежилась, была темной от крови призрака. В неверном свете светильников я увидела, что поверхность ее покрыла толстая пленка, словно из жира, желчи или экскрементов. Острова темных сгустков плавали среди розовых лепестков.
Итак, я сидела, голая, подобрав колени к самым плечам, и молчала. Меня била дрожь. Мадлен стояла по другую сторону ванны, глядя в потемневшую воду. Когда она заговорила, я опять услышала все тот же ужасный голос, который и на голос мало похож, – сплошной клокочущий хрип вместо слов, прерываемый бульканьем крови, который я все-таки могла понимать – уж не знаю, в силу какого таланта.
– Я лишь пришла помочь одеться , – проговорила она. Кровь снова захлюпала у нее в горле и закапала в воду со звуком, от которого мне стало дурно.
В полутьме, сквозь которую почти не пробивался тусклый свет канделябров, она показалась мне совершенно нагой, и я подумала, что она похожа на предсмертное видение. Мадлен подняла голову и задала вопрос:
– О чем ты спросишь ее? О них? Расскажи.
Той ночью, в библиотеке, я ощущала злобу в ее речах, видела гнев в ее действиях. Теперь от этого не осталось и следа. Сейчас в ее голосе я могла различить лишь грусть, и мне больше не было страшно. Когда наши глаза встретились, я без труда выдержала ее пристальный взгляд. Ее лицо… каким красивым оно казалось бы, когда б не кровавая рана под ним… Какие выразительные глаза… Застывшие губы. Мне было не оторвать от нее взгляд. Я смотрела , как она «говорит» – опять это слово, но мне все никак не подобрать лучшего, – слова текли из нее вместе с густой, вязкой влагою, извергаемой из отверстого разрыва глотки, темно-красные края которого двигались, в подражание мимике губ, так, словно говорила сама рана.
– О чем ты спросишь ее?
